Солнце пекло, и было очень жарко. Я выпил всю воду, с меня лил пот, но уходить не хотелось. Я очень любил это место. И знал, что дедушке оно тоже нравится. Он смотрел туда, где в паре километров от нас под высоким обрывом искрилось и плескалось море. Справа от нас, за полем и небольшой рощей стояли многоэтажные дома. Раньше там были огороды, и пока я не пошел в школу, мы с дедушкой проводили там почти все время с апреля по сентябрь. Слева от нас вдаль уходили виноградники. За ними был небольшой поселок, и его крошечные домики старательно ползли в гору. На верхушке горы стояли белые шары – пластиковые купола радаров ПВО. За последние 15 лет здесь ничего не изменилось. Только домов стало больше. Я зашел к бабушке, оставил цветы и поехал к морю. Очень хотелось искупаться.
Каменистый берег уходил влево и где-то вдалеке заканчивался мысом. За этим мысом находился Большой Утриш. Раньше там был дельфинарий. Я помнил, что в детстве мы с двоюродными братьями часто ходили в ту сторону. Там был нудистский пляж, много крабов и мало людей. Почему-то меня неудержимо тянуло туда. Через день утром я взял рюкзак, полотенце и пошел.
Спустился к воде там же, где мы спускались четверть века назад. Метров через пятьсот нахлынули воспоминания. Вспомнился дедушкин сарай, где он держал ласты и маски, которые мы брали на море. Вспомнилось, как с братьями ныряли за водорослями и бросались ими друг в друга. Вспомнилось, каким счастьем было найти на берегу дерево или хотя бы крупное бревно, чтобы потом плавать на нём. Как ловили крабов. Как обгорали и покрывались волдырями. Как курили первые сигареты, которые таскали у дедушки.
Я шел и вспоминал. Прошел больше 7 километров, но каждый раз, когда думал, что вот после этого поворота станет виден Утриш, за ним открывался очередной изгиб берега. В конце концов, я плюнул, снял плавки и полез в воду. Было нестерпимо жарко.
Потом я лежал, рассматривал камни и курил. Внезапно вспомнил. Когда мне было лет 12, папа предложил сходить в поход за мыс. Мы взяли рюкзак, еду, котелок, ружье для подводной охоты, еще какие-то вещи и пошли. К обеду мы дошли примерно туда же, где сейчас лежал я. Я полез купаться, а папа стал готовить обед. На обед должен был быть суп, а для этого нужен был костер. Папа собрал дрова, развел огонь и поставил котелок закипать. Я вылез на берег. Почему-то мне захотелось сесть поближе к огню. Там была большая наклонная плита, обтесанная морем. Я уселся на ней. Папа сказал, что так лучше не делать, потому что я упаду. Я сказал, что это ерунда и всё будет в порядке. И тут же сполз в костер.
Я кричал очень громко. Наверное, не столько от боли, сколько от обиды. Хотя лохмотья кожи и мяса, висевшие на колене, живо сигнализировали о том, что боль была сильной. Никаких обезболивающих мы, конечно, с собой не взяли. Поэтому всё лечение сводилось к тому, чтобы обмотать ногу тряпкой и периодически мочить в прохладной морской воде.
Поход закончился. Я не мог идти. Папа посадил меня на шею и понес домой. 8 километров каменного триала в середине лета в 30-градусную жару с тяжеленным телёнком на шее. Потом мне рассказывали, что папа тащил меня до дома часа 3. А когда дошел, был весь бледный, и пот с него лил ручьем. У меня на колене до сих пор есть большой белый шрам.
Я прикидывал маршрут, который только что прошел. Представлял, как я преодолел бы этот же путь с 35-килограммовой тушкой на шее. И тогда я понял, что папа должен был очень сильно меня любить для того, чтобы такое проделать. Это было удивительно. Я лежал и улыбался. И снова радовался.
