* * *
Тото стоял на задних лапах, когтями передних прочно упершись в обтянутые джинсами бедра Эвана. Кудлатую голову он положил Эвану на живот... да нет, не положил, прижался, изо всех сил задирая кверху черную пуговку носа и заглядывая в глаза с выражением безбрежного счастья. Эван нагнулся так резко, что оранжевая кипа чуть не свалилась, ухватил песика под попу и поднял на руки. В ту же минуту каждый миллиметр лица юноши был тщательно вылизан розовым язычком, со скоростью движения которого могла конкурировать только скорость вращения вокруг своей оси черного хвоста Тото, по конфигурации напоминающего ветвь папоротника. Потом еще раз вылизан и еще раз. И это хорошо, потому что ни хозяин дома, друг Эвана, Арье, ни его жена Орли, не заметили слез, которые очень уж хотели вырваться из глаз Эвана. Заметить их было невозможно, и все же Вика подошла сзади, положила ему на спину ладошку и прошептала:
– Эван, успокойся... пожалуйста...
Эван зажмурился и кивнул. Что делать! В гостиницу с собаками не пускали, а другого жилья после Размежевания у него не было.
– Проходите, ребята, – проговорил Арье, обладатель атлетической фигуры и при этом такого большого и нелепого живота, что тот казался просто приклеенным – Вы надолго к нам в Элон-Море?
– У нас автобус через пятьдесят минут, – отвечал Эван, лаская Тото. – Я и сам соскучился и по вам, и по нему. Но особо рассиживаться некогда...
Однако Вика уже порхнула мимо него к Орли, восточной принцессе из редкой породы тех, что с возрастом становятся только красивее, и защебетала что-то о «потрясающих видах здесь, у вас в поселении», о том, что она «такой красоты в жизни не встречала». Орли, польщенная так, будто речь шла о ее личной красоте или будто она сама слепила и раскрасила все эти горы, предложила девушке выйти на верандоподобный балкон (или балконоподобную веранду), откуда открывался вид на вади – широкое ущелье, по некрутым склонам которого белели скалы, сползающие, подобно селям, к щедро покрытому травой руслу давно пересохшей реки. Оно начиналось прямо от угла и как бы уплывало из-под ног к подножьям горы Эваль и горы Гризим, где была расстелена долина, покрытая, словно рассыпанным зерном, белыми домами и домиками Шхема. На веранде, при открытых дверях, женское стрекотание развернулось с удвоенной силой.
– Хорошо, что ты приехал, – сказал Арье, усаживаясь на диван рядом с Эваном, поглощенным взаимными вылизываниями с Тото. – Знаешь, мы очень скучаем, и главное – он, – Арье ткнул пальцем в серебристо-черную морду песика, – он ужасно скучает.
– Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, он скучает по мне и скучает по Канфей-Шомрону, по дому, в который его принесли полуторамесячным щенком, в котором он прожил три года и из которого нас с ним вышвырнули наши родные солдаты. Как он там сейчас, мой дом? Говорят, армия многое повзрывала, а остальное дорушили арабы, которые приходили туда не столько мародерствовать, сколько поглумиться.
– Арабы, как я слышал, в основном, резвились в синагоге, – отметил Арье. – Гадили в «арон акодеш», потом все подожгли. А что с твоим домом стало – не знаю.
– И я не знаю, – грустно подытожил Эван. – Не знаю, жива ли еще моя акация, тот саженец, помнишь, с ним еще сплелась мальва с цветами здоровенными и круглыми, как глаза у куклы. Мы еще смеялись, глядя на эту умильную парочку. А сейчас вспоминаю и... – он запнулся, зарывшись лицом в пахучую шерсть Тото.
