Московское,
лоскутное до смуты —
столь пагубно улавливает взгляд,
как городу присущие причуды
по сумеречным улицам ветвят.
Метет бетонная метла,
сметая домики-соринки,
в них мебель с выгнутыми спинками
на ножках кукольных жила.
И чудятся мне формы окон,
отторгнутые от стекла,
их сводчатость укромная,
и – комната,
ее четыре прежние угла.
Как уместить наследные закаты,
их письмена – надежду и исход,
в надкаменный и наддощатый
устой высот.
А горе-дворики богаты
ботвой невзгод.
Воспаленных не в лад с укладом
вместо пороха метит прах.
Их на плаху сведет расплата
во взаправдашних топорах.
Право-лево коси Косая
изуверчиком по резьбе!
Сокрушают себя и сами
сокрушаются по себе.
Во бреду, во стыду до боли
в чисто поле пластаясь лбом,
убивают сей час, а боле
убиваются по потом.
Медлят зубчики вышней силы.
Кабы вилы поддели жизнь.
Истязают себя и милых,
вместе с милыми запершись.
И-их, наследнички, дух укромный —
ухо, эхо да ох – ухаб.
Развороченные хоромы,
притороченные к стихам.
Рассветы – именно помехи
к приобретению ответов.
Грызи орехи или вехи.
Не сетуй, сетуй.
Цвета небесного наплыва
от облака – в окно, и – мельком:
благоволение заливов
помимо смены понедельников.
Лес осени роняет крохи,
но – тьму тепла.
И женские переполохи:
любовь ушла.
Уметь бы чахнуть-зеленеть
и даже,
на случай, можно не уметь,
ведь кто докажет.
Была бы оловом, что кровом,
мне, вкопанному, высота,
минута без вины и словом
окованная немота.
Но тема нищая легка.
И грудь надорвана тревогой,
как дутым когтем пустяка.
И нервы, белые кусты,
топорщат колкие побеги,
украсив ими рока реку,
но мертво держат взор на Вегу
поэта певчие посты.
Мой час негадан, и пока
мой пот не превратится в иней,
я все прощаю вам, родные
и милые, издалека.
