Например, как сейчас.
Из душа она вернулась в халатике на голое тело, привлекательная без всякой косметики, что я особенно в ней ценил, и тут же полез обниматься.
– Не, Костя… Ну не надо, дурачок, всё равно ведь не кончишь…
При всей, на мой пресыщенный взгляд, ординарности, Ксюха всегда знала, когда и что говорить и никогда не выглядела примитивной, ну а с мужиками куда покруче меня и вовсе всегда справлялась по счёту «раз». Вот и сейчас я почувствовал себе не обиженным, а скорее даже польщённым, и легко отстал.
Ксюха пошла на кухню жарить котлеты, я увязался за ней, смотрел, как она мелькает своим халатиком и продолжал плотоядно облизываться. Она почувствовала мой взгляд чуть пониже спины и обернулась.
– Че пялишься?
– Стихи вспомнил. Свои. Про халат.
– Больше писать было не о чем?
– Да там про жизнь больше.
– Ох уж мне эти твои стихи…
– Прочитать?
– Ну, читай.
Ксюха, в общем-то, ценила мое творчество, хотя иногда и крутила выразительно пальцем у виска. Первый свой опус я прочитал ей в первый же вечер знакомства, эдакая смесь пьяного Есенина и не в меру трезвого Высоцкого (с самомнением у меня всё в порядке):
Что еще за дела непонятные,
По простому сказать – непотребные?
Шел к тебе, чтоб пойти на попятную,
Наломал по пути ветки вербные,
А теперь вот смотрю, как ты щуришься,
Улыбаешься сладенько, томно так…
Ты ж даешь мне понять этим, курица,
Что умрешь, но не пустишь в комнату.
Только я-то – и тёрт, и просеян уж,
И, пока ты там радостно лыбилась,
Я легонько, как будто рассеянно,
Жал, пока ты из сил не выбилась.
А когда ты сдалась опрометчиво,
Обратить всё решив в улыбку,
Ты ж не знала, дуреха доверчивая,
Что пошла по дорожке зыбкой.
Эх, еще и трех дней не минуло
Как сорвал я резьбу на краниках…
Захожу – кровь от сердца отхлынула:
Точно. Вот он, в одних подштанниках.
А потом уж не помню, что было.
И тогда лишь луч солнца выглянул,
Когда я его, сизокрылого,
Из подштанников быстренько вытряхнул.
Отлегло. Ты ждала босая,
Ожидая, чем все это кончится.
Прохрипел, губы в кровь кусая,
Зубы сжав, что того гляди, сточатся:
«Извини, не ждала как видно».
Ткнул, не глядя, в лицо ветки вербные…
Сплюнул, злость проглотив, обиду
И пошел пить ее, целебную.
Ксюхе спьяну стихи понравились, но она критически заметила, что нехорошо называть женщину «курицей». Критику я воспринял позитивно, и сходу стал перекраивать:
А теперь вот гляжу, как ты топчешься,
Улыбаешься сладенько, томно так…
Ты ж даешь мне понять эти, гопница,
Что умрешь, но не пустишь в комнату.
Ксюха обиделась за мою лирическую героиню еще больше:
– Что еще за «гопница»? Может, сразу «жопница»?
Я напрягся еще раз и начал уже с подвыванием:
А теперь вот гляжу, как ты маешься,
Улыбаешься сладенько, томно так …
При попытке подобрать характеризующую изменчивую женскую натуру рифму к слову «маешься» меня конкретно заклинило, Ксюхе как раз стало плохо, и первоначальный вариант с «курицей» в итоге не изменился.
На этот раз я разразился следующим стихосложением, стараясь читать с неким налетом грусти и недоумения:
Непонятно и грустно,
Я сержусь не на шутку…
Я ушёл лишь под утро,
Хоть зашел на минутку.
Я пришел сказать: «Хватит».
Я слова приготовил,
Но твой белый халатик
Разбудил голос крови.
Меня ждали с надеждой
В другом доме в кровати,
Но снимал я, как прежде,
С тебя белый халатик.
Что мне делать – не знаю,
С той, что в ночь проглядела.
И с тоской понимаю:
Сказать правду полдела.
