Ф. Ницше, Так говорил Заратустра
Тема тюремного быта и его «романтики» в последние времена стала модной в кино и беллетристике. Спрос диктует предложение, творческая интеллигенция активно осваивает словари блатного жаргона, дабы при знакомстве с их интеллектуальной собственностью у читателя не случилось когнитивного диссонанса.
Так сложилось, что три года моего детства прошли по соседству с зоной. Моя мать служила в ней врачом, мать моего тогдашнего дружка была в колонии начальником отряда. Бесконвойные сидельцы, выходя на хозработы вне лагеря, нередко просили нас, десятилеток, сбегать в сельский магазин за чаем, или куревом (заведующая сельпо знала для кого мы отовариваемся папиросами, вопросов не возникало). Волей-неволей мы пропитывались специфическим сленгом, и без всякого умысла – блеснуть перед рафинированными сверстниками умением «ботать по фене», пересыпали ей обыденную речь.
В тюремной истории, которой собираюсь поделиться, конечно, трудно избежать жаргона. Но и замусоривать им текст, чтобы впечатлить кого-либо филологически-разносторонним знанием жизни, нет ни малейшего желания. Будем считать, что я сделал для вас литературный перевод.
Дверь камеры СИЗО с лязгом отворилась. Переполненное помещение на мгновение перестало копошиться и разговаривать разговоры. На пороге стоял Старик. Седая голова в ёжике жёстких волос сидела прямо на развёрнутых плечах. Фигура чуть ниже среднего роста дышала спокойной силой душевного и телесного здоровья. Приглядевшись, можно было с удивлением найти, что Старик ещё совсем не стар. Если даже и на седьмом десятке, то далеко до размена на восьмой.
– Вперёд! – скомандовали за спиной Старика.
Он шагнул в духоту камеры, гулко бухнула за спиной дверь, проскрежетал ключ в замке, всё стихло.
Ослепительно белое полотенце лежало перед Стариком на сером бетонном полу. Камера молчала.
– Извините, – сказал Старик в пространство, ещё не выделив главаря в полуголой массе, – я где-то слышал, что бывалый человек должен вытереть ноги об это полотенце. Вроде визитной карточки, что ли… Но я первый раз в тюрьме, и, верно, последний. Здешним законам не обучен. Извините.
И переступил через белоснежный прямоугольник ткани. В камере всё на секунду ослабло, кто-то хихикнул. Теперь Старик безошибочно нашёл главного. В светлом, самом дальнем от отхожего места углу четверо играли в карты.
Стараясь не задеть свисающих с верхних шконок ног и верёвок с сохнущим нательным бельём, Старик приблизился к играющим.
– Извините, – обратился он к тому, кого принял за главного. – Извините, где я могу расположиться?
Компания продолжала своё дело, и ухом не повели. Зато вдруг рядом со Стариком истерично захохотали:
– Не, ну ты слыхал, Бугор! Где ОНЕ могут расположиться?! А с тётей Парашей в обнимку!..
Внезапно, как бы повинуясь незримому приказу, «шестёрка» заткнулась и как сквозь землю провалилась.
Сидящий лицом к Старику в позе Будды человек бросил карты рубашками вверх на одеяло. Тут же его примеру последовали остальные трое.
Он ничего не говорил, лишь смотрел на Старика. И тот опять не уловил ни жеста, ни взгляда, ни движения, которыми в камере руководилось всё, включая теперь и его жизнь.
С ним заговорил другой, по правую руку от Бугра, слегка усохший от регулярных ходок в зону верзила в вернисаже наколок. Заговорил неожиданно нервным голосом в патоке напускного елея:
