– Называй, как хочешь. Не уйдёшь миром…
– Не можете вы пережить мою статью в «Комсомолке»?
– Не могу и не хочу. Не быть нам тут обоим… Ты разве это не чувствуешь? Или у тебя чердак заклинило? Разве ты не видишь, что мы фазами не сошлись? Не уйдёшь, дрыгастый, миром, завтра в десять потащу на эшафот к Дуфуне. У Конского разговор короткий. Вот что ты, пенис мягкий,[29] там запоёшь? Знаешь же… На бюро входит человек… А с бюро выносят остывающий труп.
– Выбираю трупный вариант.
Дело подбегало к двум.
У Вали кончались уроки и я побрёл к школе встретить её.
Я провожал её по утрам до школы, но никогда не встречал из школы.
Мне она очень обрадовалась.
– Антониус! Миленький! Ты так быстро соскучился по мне? Ты делаешь гранд успехи. Я в полном отрубе!
– И я в полном… Ну зачем ты в редакцию послала мне письмо? Это твой сюрприз?
– Да. Я подумала, что в Грузии ты мог не получить моё последнее письмо. Я и пошли его в редакцию. В редакции ты наверняка получишь… И мне б было жалко, потеряйся оно.… Я триста раз написала своё ЛЮБЛЮ. Вот теперь ровно тыщу написала, как ты и хотел…
– Лопнула наша тыща. Письмо перехватил редактор, и такой поднял хипеж! Полдня до пота полоскали меня всей редакцией! Так что теперь я чистенький, аки агнец.
– Не нужно мне ягнёнка! Чего от тебя хотят?
– А-а… Не бегай дальше рябого батьки.
– Переведи.
– Да! Ты ещё не видела!.. Сколько дней искала в «Комсомолке» мою классику – так сегодня дали!
– С фонариками про меня?
– С фонариками…
Она чмокнула меня в щёку:
– Вот тебе за это посреди улицы! А вечером добавлю.
Я вздохнул.
– Знай не кисни, – ласково погрозила она пальчиком. – Вырулим на хорошку. Чего от тебя хотят?
– Чтоб я ушёл из редакции. Персональное пламенное желание Васюгана.
– С чего это вдруг?
– Да не вдруг… Эту статью он забраковал. Не дал в нашей областной газете. А я в пику и ахни её в Москву. Вот теперь он и заметал чёрную икорку баночками.
– И на здоровье! Чего приседать перед этим рябым cretino?
– Он разбежался меня гнать. А я не собираюсь бежать. Так он… За статью в «Комсомолке» если кого и надо гнать, так только его. Как профнегодяйку… Двух слов на бумаге толком не свяжет… Так он про статью на людях помалкивает, а пинает меня за растление малолетки. И твоё письмо в строку, и утренний поцелуй при нём…
– Ох, cretino и есть cretino… Если бы он знал, кто кого из нас растлевает, если бы только знал… Я прям сейчас пойду и скажу ему!
– Пустой след… Завтра на десять он вытягивает меня в обком комсомола на бюро.
– Разбор полётов будет вести Дуфуня?
– Дуфуня.
– Тем хуже им обоим. Я приду. Закрою тебя героической грудью. Не дрейфь!
Моё дело сунули в конец бюро.
В разное.
Это не раньше двенадцати.
Мы с Валей вышли во двор.
Было сыро, промозгло.
Усталый блёклый снег, быстро таявший днём на уже гревшем солнце и по ночам снова ощетинивавшийся внаклонку к солнцу льдистыми шпажками, грязнел под обкомовскими окнами.
Ветхая ворчливая старуха бродила меж деревьями и длинным шестом сбивала с голых веток презервативы, так живописно разукрасившие предобкомовский простор.
– Это не обком комсомольни, это – дом чёрного терпения! – громко ругалась старуха, заметив, что у неё появились нечаянные слушатели. – Цельной дом удовольствий! Во-о козлорожистый Дуфунька Конский развёл козлотрест! Ну прям как при Сталине по ночам заседает революционный шмонькин комитет…[30] Тут у них форменное хоровое пенье…
