Что за рыбка в вашем ухе? - страница 21

Конечно, на немецком и русском Кафка и Гончаров – сколь бы уникальна ни была их манера письма – для носителей соответствующих языков не звучат по-иностранному. Форенизация перевода – это неизбежно некоторая добавка к оригиналу. В абракадабре Чаплина, как и в новых переводах литературной классики, иностранный дух специально конструируется в рамках принимающего языка. В результате иностранное звучание перевода, призванное дать читателю представление о свойствах источника, может только повторить и усилить то представление об иностранной культуре, которое уже имеется в культуре принимающей.

Фридрих Шлейермахер, выдающийся философ XIX века и переводчик Платона на немецкий, размышлял над этим принципиальным парадоксом в своей часто цитируемой лекции «О разных методах перевода». Принято считать, что, говоря «заставить автора говорить на языке перевода так, как будто это его родной язык, – задача не только неразрешимая, но также бессмысленная и пустая»[18], Шлейермахер дистанцируется от гладкого, незаметного или «нормализующего» перевода{26}. Однако эту знаменитую цитату можно понимать и наоборот: стилизовать английский перевод Кафки под речь «водевильного» немца было бы так же искусственно, как заставить Грегора Замзу превращаться в жука в спальне домика на лондонской окраине.

Зачем нам вообще нужно, чтобы Кафка звучал по-немецки? На немецком Кафка не звучит как немец – он звучит как Кафка. Однако для носителя английского, который хотя и выучил немецкий, но не чувствует себя в нем как дома, все написанное Кафкой звучит слегка на немецкий лад именно потому, что немецкий – не родной для читателя язык. Придать английскому переводу Кафки легкий немецкий привкус – это, вероятно, лучшее, что может сделать переводчик для передачи собственных ощущений от чтения оригинала.

По мнению Шлейермахера, у всех людей, кроме «удивительных мастеров, которые одинаково владеют несколькими языками», при чтении произведения на неродном языке «сохраняется чувство чужого». Задача переводчика – «именно это чувство иностранного распространить на своих читателей». Однако эта задача крайне трудна и противоречива, если нет возможности опереться на уже сложившиеся в принимающем языке традиции передачи конкретной «инакости», связанной с культурой языка оригинала.

Таким образом, переводчик способен передать «иностранность» звучания лишь при переводе с языка, с которым у принимающего языка и его культуры уже существуют сложившиеся отношения. У англоязычного мира в целом наиболее долгие и глубокие связи такого рода сложились с французским. В США для большинства молодых читателей самым знакомым иностранным языком в последнее время стал испанский. Поэтому у английского языка есть немало возможностей для передачи французского колорита, а у американского английского – еще и множество способов демонстрации колорита испанского. Отчасти мы способны передать немецкость и, в еще меньшей степени, итальянскость. А как быть с языком йоруба, маратхи или чувашским? Да и с любым другим из почти семи тысяч языков мира? Нет никаких оснований считать, что какой-то из имеющихся в распоряжении английского переводчика приемов позволит ему создать ощущение чтения на йоруба или передать нюансы чувашских текстов. Ведь мы не имеем никакого представления об этих языках. Сохранить в переводе иностранные особенности оригинала возможно только в тех случаях, когда оригинал не совсем чужд.