– Но если он прав? Ты же сам теперь видишь, что он прав!
– Овечка, – с мольбой говорит Пиннеберг, – пожалуйста, дорогая моя Овечка, не проси меня об этом. Разумеется, он прав, а я повел себя как осел и не развалился бы, если бы поносил эти посылки. Если ты будешь меня уговаривать, я в конце концов к нему пойду и он меня возьмет. Но тогда и хозяйка, и весь персонал, и другой продавец, этот дурак Мамлок, они же мне проходу не дадут, будут смеяться! И я тебе этого не прощу!
– Нет-нет, я ни о чем просить не буду, как есть, так и есть. Но ты не боишься, что правда выплывет наружу, даже если мы будем очень осторожны?
– Этого нельзя допустить! Этого нельзя допустить! Я все продумал, все устроил: будем жить здесь, на отшибе, в городе вместе появляться не будем, а если вдруг столкнемся на улице, даже здороваться не станем.
Овечка долго молчит, прежде чем ответить:
– Жить мы здесь не останемся, милый. Ты же это понимаешь?
– Ты хотя бы попытайся, Овечка! – просит он. – Хотя бы ближайшие четырнадцать дней, до первого числа. Раньше мы все равно не сможем разорвать договор.
Задумавшись, она вглядывается в их конный манеж, но в нем уже ничего не видно – слишком темно. Она вздыхает:
– Так и быть, милый, попытаюсь. Но ты же сам чувствуешь, что это ненадолго, что, пока мы здесь, нам не стать по-настоящему счастливыми?
– Спасибо тебе! – говорит он. – Спасибо. А там что-нибудь найдется – я обязательно что-нибудь найду. Только бы работу не потерять!
– Только бы не это, – соглашается она.
Они бросают последний взгляд за окно, на тихий, озаренный лунным светом пейзаж, и идут в постель. Занавески можно не задергивать: заглядывать в окно некому. Засыпая, они слышат музыку, доносящуюся снизу.
Среди ночи Пиннеберг просыпается: что-то не в порядке. Проморгавшись спросонок, он видит, что над Овечкиной постелью высится белый призрак. Это и есть Овечка. Она пытается руками стереть белые пятнышки лунного света с одеяла и что-то испуганно бормочет себе под нос.
– Что ты делаешь, Овечка? – в ужасе спрашивает он.
– Все масло вытекло, – чуть не плачет она. – Когда Бурмейстерша увидит, я опять буду виновата! А оно не оттирается, не оттирается!
Пиннеберг невольно смеется:
– Что ты, Овечка, здесь нет ни масла, ни Бурмейстерши. Ты со мной, со своим милым!
Она не слушает его, трет и трет, причитает и причитает.
В конце концов он встает и укладывает ее в постель; Овечка, толком и не проснувшись, тут же снова засыпает. А он еще долго лежит, не смыкая глаз, и с ненавистью думает об этой Бурмейстерше, которую никогда не видел, обо всех сотрудниках, которые издеваются и запугивают хуже начальства, которые вконец извели такое нежное, славное создание, как Овечка. Пиннеберг решает никогда больше не раздавать подзатыльников ученикам, не бранить младших продавцов и вообще стать к окружающим намного, намного добрее.
Супружеская жизнь предоставит ему массу возможностей воплотить это намерение в жизнь: еще не одну ночь Овечку будут преследовать в кошмарах и Бурмейстерша, и неотесанный братец Карл, и глумливый папаша.
Что нам есть? И с кем нам танцевать? И не пора ли нам пожениться?
Будильник звенит в шесть утра. Пиннеберг мигом просыпается и сует ноги в подштанники. Из кровати Овечки протягивается полная белая рука с теплой ладошкой, и сонный, но такой счастливый голос бормочет: «Доброе утро, милый», и это великолепно, такого у него в жизни еще не бывало.
