Лучше бы он молчал, потому что старуха накинулась на него, как коршун. В одной руке она держала кочергу, в другой – вилку, которой переворачивала оладьи. Она грозно размахивала ими, но страшно было не это, а ее лицо, которое дергалось и кривилось. А еще страшнее – свирепые, злобные глаза.
– Только посмейте опозорить мою девочку! – обрушилась она на него вне себя от ярости.
Пиннеберг попятился.
– Так я же хочу на ней жениться, фрау Мёршель! – робко пробормотал он.
– Думаете, я ничего не понимаю! – твердо сказала она. – А я уже две недели только и жду! Все думаю: когда она мне скажет, когда кавалера приведет? Только и жду! – Она перевела дыхание. – Моя Эмма девушка приличная, зарубите себе на носу, а не шваль какая-нибудь. Приветливая, слова грубого матери не скажет! А вы собрались ее опозорить?
– Нет, что вы… – испуганно шепчет Пиннеберг.
– Как же, как же! – орет фрау Мёршель. – Так я вам и поверила! Я уже две недели дожидаюсь, когда она отдаст свои марлечки в стирку, – и ничего! Как вы могли, как?
Пиннеберг не знает, что сказать. «Конечно, она сходит с ума от страха», – думает он, и – что странно – больше на нее не злится и не боится ее. Он понимает, что это мать Эммы, что с другой матерью Овечка не стала бы такой, какая она есть.
– Ну… дело молодое… – мягко произносит он.
– Эх вы, – говорит она по-прежнему сердито, – заморочили голову моей девочке! – И вдруг снова как заорет: – Свиньи вы, мужики, все вы свиньи, тьфу на вас!
– Мы как с формальностями разберемся, сразу поженимся, – обещает Пиннеберг.
Фрау Мёршель вновь становится к плите. Жир шипит, она спрашивает:
– Вы кто вообще?
– Бухгалтер. В зерноторговой фирме.
– Конторщик, стало быть?
– Да.
– Лучше бы на заводе работали. А то норовите залезть повыше, а самим жрать нечего. Сколько получаете?
– Сто восемьдесят марок.
– Это после вычетов?
– Нет, всего.
– Ну и ладно, – говорит фрау Мёршель, – оно и хорошо, что не густо. Моя Эмма – девушка скромная, пусть такой и остается. – И вдруг снова злится: – На приданое особо не рассчитывайте! Мы люди рабочие. Белье разве что, которое она сама себе покупала. Может, я тоже кое-какого бельишка наскребу, надо с мужем поговорить.
– Все это ни к чему, – отвечает Пиннеберг.
– Да у вас у самого ничего за душой! И на бережливого человека вы не похожи – с таким-то костюмом…
Пиннебергу не приходится признавать, что она попала в точку, потому что возвращается Овечка с углем. Она в отличном настроении.
– Ну что, тебя еще живьем не съели, бедный мой муж? – интересуется она. – Мама у нас вечно кипит, как чайник!
– Язык попридержи, – косится на нее старуха. – А то все-таки получишь тумака. Ступайте-ка в спальню и там лижитесь сколько влезет. А я пока с отцом переговорю с глазу на глаз.
– Да ну тебя, – говорит Овечка. – Ты хоть оладий моему молодому человеку предложила? У нас сегодня, между прочим, помолвка!
– А ну брысь отсюда! – рычит фрау Мёршель. – И не вздумайте запираться! Я к вам буду заглядывать, чтобы глупостями не занимались.
И вот они сидят на белых стульях за маленьким столиком, друг напротив друга.
– Мама – простая рабочая, – говорит Овечка. – В выражениях не стесняется, но без задней мысли.
– О, еще с какой задней мыслью! – с усмешкой отвечает Пиннеберг. – Только представь: твоя мать прекрасно знает, что сказал сегодня врач.
– Мама целыми днями дома, – объясняет Овечка. – Она всегда все знает. Отцу однажды повысили зарплату, а он не хотел говорить об этом матери, потому что она оставляет ему очень мало денег. Но не прошло и двух недель, как мама обо всем узнала.
