– Скоро все это останется в прошлом, – обещает Пиннеберг. – Совсем скоро.
– Да ведь дело не в этом! – восклицает она в отчаянии. – Не в этом дело! Понимаешь, милый, они меня всю жизнь презирают, только и слышу, какая я дура. Конечно, я не такая уж умная. Многого не понимаю. Да и не красавица…
– Ты настоящая красавица!
– Ты первый, кто так говорит. Когда мы ходили на танцы, меня никто не приглашал. А когда мать сказала Карлу, пусть, мол, друзей попросит, он ей: «Да кому охота танцевать с такой мымрой?» Честное слово, ты первый…
Пиннебергом овладевает неприятное чувство. «Ей-богу, – думает он, – зачем она мне все это рассказывает? Я всегда считал ее красавицей, гордился, что она со мной. А может, она и впрямь некрасивая?»
Но Овечка не умолкает:
– Пойми, милый, я не жалуюсь. Просто хочу хоть разок высказать все как есть, чтобы ты знал: я тут чужая, мое место – рядом с тобой. Только с тобой! И я тебе страшно благодарна, не только за Малыша, но и за то, что вызволил Золушку…
– Ну что ты, – говорит он. – Ну что ты!
– Нет, погоди. Раз ты хочешь, чтобы у нас было светло и чисто, тебе придется немножко потерпеть, я и готовить-то толком не умею. А если что-то вдруг не так, говори мне об этом прямо, и я обещаю, что никогда-никогда не буду тебе врать…
– Конечно, Овечка, конечно. Все будет хорошо.
– И давай никогда-никогда не будем ссориться. О боже, милый, как же мы будем счастливы вдвоем! А потом и втроем – с нашим Малышом.
– С нашим? А если родится девочка?
– Наш Малыш – мальчик, я тебе точно говорю – маленький сладенький Малышок.
Немного погодя Пиннеберг и Эмма встают и выходят на балкон. Туда, где над крышами раскинулось небо с россыпью звезд. Некоторое время они молча стоят в обнимку.
А потом возвращаются на землю – туда, где тесный двор с россыпью светящихся оконных проемов и кваканьем джаза.
– Давай тоже купим радио? – внезапно предлагает он.
– Да, обязательно. И мне не будет так одиноко, пока ты на работе. Но только потом. Нам сейчас столько всего покупать придется!
– Да, – соглашается он.
Тишина.
– Милый, – мягко начинает Овечка. – Можно задать тебе вопрос?
– Какой? – нерешительно отзывается он.
– Только не сердись!
– Не буду, – обещает он.
– У тебя есть сбережения?
Пауза.
– Немного, – неуверенно признается он. – А у тебя?
– Тоже чуть-чуть. – И добавляет скороговоркой: – Но совсем-совсем чуть-чуть!
– Сколько? – уточняет он.
– Нет, ты первый скажи, – отвечает она.
– У меня… – начинает Пиннеберг и запинается.
– Ну, говори же! – упрашивает она.
– Совсем мало, правда. Наверное, даже меньше, чем у тебя.
– Нет-нет, этого быть не может.
– Может. Я уверен.
Пауза. Долгая пауза.
– Ну, спрашивай, – просит он.
– Хорошо, – говорит Овечка и набирает в грудь побольше воздуха. – У тебя больше, чем… – Она снова замолкает.
– Чем сколько? – подталкивает он.
– Ой, ладно! – смеется она. – Чего я стесняюсь? У меня на сберкнижке сто тридцать марок.
Он говорит гордо и с расстановкой:
– Четыреста семьдесят.
– Вот здорово! – радуется Овечка. – Выходит ровно шестьсот марок. Милый, да это же куча денег!
– Ну как сказать… – тянет Пиннеберг. – По-моему, не так уж много. Но холостяцкая жизнь ужасно дорогая.
– А я из своего жалованья в сто двадцать марок семьдесят отдаю родителям за квартиру и еду.
– Вряд ли у нас получится сразу найти квартиру в Духерове, – размышляет он.
– Так давай снимем комнату с мебелью.
– А сэкономленные деньги тогда отложим на новую обстановку.
