— Ну что, — ткнул он первой сбритой прядью мне в лицо, — по-прежнему будешь утверждать, что у тебя больше ничего нет и мне нечего у тебя забрать?
Я давилась слезами, не в силах их сдержать, глядя как волосы падают на пол и желала ему самой ужасной смерти, какую только можно придумать, но именно тогда поняла, как много на самом деле ещё имею. И как много всего, помимо жизни, у меня ещё можно отнять. Покалечить, изуродовать.
В тот день, а может, на следующий, Захар заговорил со мной первый раз.
Я ничего ему не ответила, не пошевелилась, не подняла на него глаза.
Но потом неожиданно принесли посылку, а в ней шапка, печенье, конфеты и два яблока.
И я решила жить. Пожить ещё немного. Ради бархатного голоса. Ради серых глаз.
Сейчас, вопреки всем инструкциям, они смотрели прямо на меня.
— За что он тебя?
Я усмехнулась.
— Ему разве нужны причины? — ответила я, о чём бы он ни спросил.
Натянула шапку на бритую голову.
Не жалуйся, ничего не проси, лишнего не болтай — эти уроки за год я усвоила прочно.
— А на шее что?
— На шее? — не поняла я, обернулась. Захар показывал пальцами.
Чёрт! Зеркала у меня не было. Наверное, там были синяки.
Теперь, когда волос не было, Урод держал меня за шею. Наверное, перестарался.
— Так, ударилась, — поёжилась я, словно мне холодно, и поспешно намотала на шею первое что попалось — майку.
— А это? Кровь?
Да чёрт! Сорвала я с шеи окровавленную тряпку. Кровь была не моя: Урод разбил костяшки, когда ударил кулаком в стену. Моей майкой он просто вытер руку.
Нет, меня он не бил. Никогда. Но майка всё равно выглядела не очень.
— Ты за посудой? — схватила я поднос.
— Да. Но если ты ещё не доела, можешь оставить. В обед заберу. Я сегодня весь день на раздаче. Просто имей в виду: на кровати есть нельзя. Увидят — накажут. Только за столом. И валяться тоже.
— Тоже накажут? — усмехнулась я и нерешительно подошла к окошку, на котором лежали его руки: короткие рукава униформы, тёмные волосы, вены, красивые пальцы с коротко остриженными ногтями. На запястье бинт.
— Да. Но, видимо, у тебя особое положение, — улыбнулся он в ответ. — Ни разу не видел тебя даже на прогулке.
— Не люблю гулять, — усмехнулась я, подойдя так близко, что ещё шаг — и коснусь его рук.
— А что любишь? — смотрел он, уперев лоб в дверь над окошком.
Наверное, он был высокий и стоять так ему было неудобно, но он стоял.
Стоял. Смотрел. И ждал ответа, которого у меня не было.
Что я люблю?
Что. Я. Люблю.
Когда-то я любила французский язык. Шансон. Старые чёрно-белые фильмы. Луи Икара, художника начала двадцатого века. Просыпаться по утрам. Когда на улице дождь. Делать уроки за большим дедушкиным столом. Сидеть в бабушкином кресле-качалке с ногами. Ещё мамины духи и торт «Наполеон», который она пекла раз в год — на Новый год, и который был совсем не похож на классический, но вкуснее этого торта с огромным количеством бледных тонких коржей, пропитанных кремом, я ничего в жизни не ела.
Сейчас я любила дни, когда Урод не приходил. Салат из свежих овощей, что бывал очень редко. И дождь.
— Дождь, — ответила я. Единственное общее, что нашла между той жизнью и этой. Я положила свою руку рядом с его и показала на бинт, намотанный на предплечье почти до локтя. — Поранился?
— Да, обжёгся, — поправил он повязку и вдруг коснулся моих пальцев. Нежно. Легко.
Я вздрогнула. И вся словно собралась в комок.
— Не бойся, — сказал он, продолжая гладить мою руку. От его прикосновений по всему тело разливалось тепло. И стыд заливал краской щёки. — Ты красивая.
