Лиза не была защищена от неожиданной грубости. Голос у нее задрожал, улыбка стерлась с губ, и она жалобно спросила:
– Совсем… не любил?
– Совсем… – Глебов заметил, что глаза Лизы наполнились слезами. «Не хватало, чтобы она здесь разревелась», – подумал он, но остался тверд и сухо произнес: – Лиза, у меня работа. Через два часа суд. Это серьезно.
– Ах, вот даже как! Совсем не любил!.. Совсем? Никогда?! – Лиза задыхалась от негодования и обиды. Она не знала, чем бы ей сразить Глебова, и выпалила в отчаянии: – Не любил? А у меня… У тебя сын… Мой сын Костик… Твой! – Замолчала, наблюдая за Глебовым. Как она вовремя придумала про сына: посмотрим, каким соловьем он сейчас запоет.
Лиза демонстративно перебросила ремешок сумочки через плечо, лицо ее сияло, щеки разрумянились, глаза снова сверкали. Она стала прехорошенькой, совсем как в те молодые годы, когда Глебов ее увидел впервые.
– Ну, я пошла. – Лиза посмотрела на растерянное лицо Глебова, самодовольно хихикнула и добавила: – Тебе, по-моему, есть о чем подумать. Привет! – Хлопнула дверью и исчезла.
Глебов не побежал за Лизой, не стал догонять, чтобы объясниться. Он пребывал в забытьи, не понимая, что с ним происходит. Сначала сидел, уставившись на дверь, за которой скрылась Лиза, потом поднял глаза к потолку, глубокомысленно перебросил одну папку на другую, словно сделал важное дело, и застыл.
Эти картинки строго очерчены в его памяти и жестко окантованы. Их рамки хотя и тонки, но словно литые, такие не сломаешь. Может быть, они сколочены им из тех отполированных дубовых досок, что пролежали на чердаке у бабы Ани лет сто? Рамки очертили для картинки время. Он сам их строгал и клеил, только сюжет придумала судьба.
Молодой солдат обнимает бабу Аню, чувствует под своими пальцами ее сухую спину, проходит по позвонкам сверху вниз, снизу вверх. Обнимает, радуется ей, а сам пытается заглянуть внутрь дома, в открытую дверь, чтобы увидеть… Лизу! Но она не появляется в пустом проеме… Сердце вот-вот выскочит… Она не появляется в пустом проеме… В висках как колокольный звон: почему она не появляется в зияющей темноте дверей? Не выдерживает и спрашивает неестественно тихим голосом: «А где же Лиза?» Молчание. Потом ответ: «Нету ее, Боря. Уехала… навсегда. Она тебя, деточка, не стоит».
Входит в дом. Садится, чтобы не рухнуть на пол. Ноги не держат. Смотрит по сторонам, ничего не различая, словно ослеп.
Рамка есть, но картинка исчезает, в ней пустота. Нет, появляется зелень сада: оранжевая клумба цветущих настурций, за нею молодая яблоня, увешанная красными яблоками, как новогодняя елка игрушками.
Новая картинка в рамке: утро, кровать, подушка. На подушке неузнаваемое, худое, белое лицо – ни кровинки. Рядом на столике – стакан чая и несколько ломтиков хлеба, намазанных медом. Кто принес? Где он? Лежит – ничего не помнит. Спросили бы: что с ним? – не ответил. Чай горячий – дымится. В окне рябина – гроздья большие, увесистые. Закрывает глаза. Жужжит оса. Садится ему на лоб. Он ее не сгоняет: не чувствует. Смотрит: оса садится на ломтик хлеба, осторожно ползет по краю, ступает лапкой на мед, увязает, лапки ее подкашиваются, тело опускается в липкую массу и затихает. Попала, как в капкан. Он тоже в капкане.
Вдруг… В детском доме гости. Стоит ор и беготня. Приезжают знакомые и родня. Он стоит в стороне один. Мимо пробегает убогий Севка, показывает ему плитку шоколада. На ее обертке красивый цветной рисунок Московского Кремля. Севка кричит, растягивая толстые неповоротливые губы: «А мне мамка вот что привезла! – Вертит перед его носом Московским Кремлем. – А у тебя мамки нету!» Показывает язык и, тяжело топая башмаками, убегает. Ночью он тихонько встает, опускается на живот и ужом ползет под кроватями через всю спальню, вытаскивает из Севкиной тумбочки шоколад. Приходит в уборную, закрывает кабинку, разрывает красивую обертку и, давясь, съедает всю плитку. Обертку рвет и спускает в унитаз. Утром Севка обнаруживает пропажу. Орет в голос, дико озирается, видит, что у него губы и подбородок в шоколаде, бросается на него, и они дерутся до крови.
