На исходе третьей недели плавания Мирошников, сославшись на поломки и выбрав место поживописнее, направил судно к берегу и объявил команде «аврал». Ловкий дядя Степа прыгнул с борта на берег, поймал брошенный ему конец каната, и через несколько минут ватага ребят высыпала по трапу на берег. И только баянисты улеглись спать в опустевшем кубрике.
Ниже по течению, совсем недалеко от стоянки, река делала крутой поворот. Обрывистый берег, куда причалил теплоход, сменялся за этим поворотом длинной песчаной косой, поросшей кое-где серебристыми лопухами. Туда-то и бросились все наперегонки, увязая в песке и теряя на ходу туфли и кеды. Последним шел худрук Оськин. Он обмахивался газетой и поминутно вытряхивал из ботинок песок. Из-под расстегнутого воротника рубашки было видно его рыхлое белое тело, а вялое припухшее лицо, казалось, очутилось здесь и вовсе уж некстати.
Альберт Семенович дошел наконец до места, где в беспорядке валялись обувь, рубашки и платьица. Он тяжело сел на песок и, прикрыв глаза от солнца, сделал попытку пересчитать ныряющих и визжащих своих воспитанников. Но это оказалось делом непростым, и он отвернулся от солнца, начав стаскивать взмокшую рубаху.
– Красиво, не правда ли? – услышал Оськин, и рядом с ним села на песок Серафима Николаевна – хореограф ансамбля. Была она уже в купальнике и, подставляя ноги солнцу, закалывала длинные волосы шпильками.
– Да, Симочка, вы правы – место отменное! – Альберт Семенович стащил рубаху и принялся за брюки. – Слов нет, давно следовало сделать день отдыха. Но вы сами понимаете… – он не договорил, но Киянова понимающе кивнула.
Замечание Серафимы Николаевны не было пустыми словами. Сверкающая река, пройдя поворот, за которым остался теплоход, текла по широкой равнине. На ее берегах виднелись стога сена и отдельные высокие деревья. Их кроны казались издали аккуратно подстриженными.
Стоя на высоком берегу возле теплохода, можно было увидеть вдалеке, в дрожащем полуденном мареве, мощные холмы – Вятские Увалы. Река, спокойная и широкая на равнине, осторожно подступала к ним и, как бы затаившись в ожидании, скоро несла свои воды меж отвесных круч из меловых пластов.
Альберт Семенович разомлел. Со всех сторон его тонкий музыкальный слух улавливал тысячи звуков, присущих настоящему летнему дню: стрекотание кузнечиков, клекот ястребков в разноголосом щебетании, журчание воды… А звук летящего высоко-высоко самолета только подчеркивал удаленность худрука от всего мира, где остался начальник отдела культуры при РОНО со своими связями в министерстве и прочие околокультурные личности, от которых так зависел Альберт Семенович! Эта последняя мысль согнала с него сонливость, и он приподнял загривок над песком, помня об ответственности за ребятишек.
По кромке воды, засучив брюки, ходил дядя Степа и всем своим видом показывал, что все в порядке и отдыхающему артисту нечего беспокоиться.
Напряжение последних дней отступило. Худрук задремал. Неподалеку от него устроилась Симочка. И оба эти человека совсем не похожи были сейчас на тех деятельных и энергичных руководителей, чья простая жестикуляция заставляла безошибочно работать тот механизм, что на афишках именовался ансамблем песни и танца.
Альберт Семенович дошел в своей полуденной дреме до поездки ансамбля за границу и до присуждения ему звания заслуженного деятеля, когда его мечты прервал громкий крик механика Степана:
