– Иди домой, Долохов. Домой иди, говорю. Домой.
«Тварь ли я, или право имею… А тварью быть не хочется… Как же не хочется быть тварью…»
Артём прошёл мимо Богача и остановился.
Тот покосился на него. Долохов стоял совсем близко, безучастно глядя в одну точку на тяжёлом подбородке Богача. Богач не выдержал, повернулся к роботу.
Долохов обхватил его за шею правым локтем. Сжал мёртвой хваткой. Мышцы сжимались на раз-два. Как домкрат. Ещё. Ещё сильнее…
Богач захрипел.
Схватился руками за локоть.
Долохов оторвал Богача от земли. Ноги в форменных берцах дрыгнулись в воздухе.
– Тварь, – просипел Долохов непослушными губами. – За что ты… Анну… Милоша… Антона Ивановича…
«Тварь ли я…»
Долохов отпустил.
Ефим рухнул на колени. Ткнулся лбом и руками в серый газон, качнулся из стороны в сторону. Закашлялся хрипло. Рывком поднялся. Ноги дрожали.
– Ты… иди отсюда, Долохов… домой иди, – прохрипел он, стараясь говорить, как ни в чём не бывало. Везде камеры, проклятые датчики.
Долохов смотрел мимо Богача. За ограду. На садик с каменными цветами. Он их видел впервые. Они все здесь такие. Каменные.
Паразит молчал. Наказывать он любил. Хватило одного раза постоять у окна дома, где жили женщины. Когда там был Богач. Ларусы часто стояли снаружи. Любопытны они как дети.
А старик приходил лишь однажды.
– Антон Иванович, зачем ты прилетал на Шанору-то? На фестиваль светящихся ночей? – спросил Долохов.
– Я позже прилетел. После этого самого фестиваля в аккурат и прилетел, Тёма. Думал сына забрать, шестнадцать лет мальчишке. Он так мечтал увидеть эту светящуюся Шанору. Отписали мне письмо по галактической, адрес взяли в его почте. «Ваш сын скончался от неизвестной болезни, которой заразился во время обстрела городской набережной…» Хотел похоронить по-человечески, а его – в реактор… Испугались. Себя бы лучше испугались. А потом и чёрные во второй раз прилетели. Я хоть им в глаза посмотрел. Пустые глаза-то, Тёма, без опознавательных знаков. Боятся.
И курил. Курил жадно, самокрутка выгорала наполовину от одной затяжки, края её тлели.
– Смешно, понимаешь. Вредный я. Паразиту говорю – водки хочу. Плеснёшь в стакан, говорю, накатишь, и такое тепло… чувствуешь, поплыл. Хорошо. А если, говорю, сигаретой затянешься… Ну, он меня и придавил сразу накрепко, не продохнуть, проще сдохнуть, так скрутило, Тёма… Видно, решил, что трудновоспитуемый я. А я не пил, Тёма, нельзя мне было, сердце больное. А потом и этот прибил. Надоел я ему. «Что ж ты, говорит, такой жалкий-то». Пожалел! И убил. Робота своего привёл и голову-то чик. Ни крови тебе, ничего. Чистая работа. Одно слово – уборщик. А я, Тёма, так странно, из угла смотрел, из правого верхнего, выбило меня туда сразу, как он по шее-то чикнул… Стало быть, живые мы.
«А я вот не сдох, Антон Иванович, до сих пор ноги таскаю».
Долохов, не оглядываясь, шёл назад. Паразит молчал. Он наказывать любил. А Долохов снова и снова повторял. «Не смог… не смог я. Простите, Анечка, Милош, Антон Иванович… паразит может, а я нет… не могу… не хочу».
В дом, где жили женщины, Ефим в этот день не пошёл.
Ларусы стекались медленно. Окружали людей, вставших в круг. Лица ларусов были неподвижны, а глаза… Паразиты смотрели во все глаза. Прилетели два вока. Сели, уставив свои сложенные пополам крылья в газон. Восемь ларусов ториан. Земляне. Их тянуло в круг, как на поводке. Они торопились. Их вело, тащило к играющим. На лицах будто было написано: «Что это вы тут делаете? Я только посмотрю». Мяч держал их взгляды, они следили за ним.
