Она этого не помнила. Помнила себя – сидевшую в стылой, перемешанной колесами машин грязной колее. И спины – много спин в темных куртках, движущихся в жутком отвратительном танце смерти. Уроды… они все били и били, кружили и кружили вокруг Вити… Он сначала орал, она орала, и он тоже… Потом он захрипел, а потом и вовсе замолчал. И кто-то крикнул в этот момент:
– Кузьма, ты чего, охренел?!
Кузьмой звали Данилу всегда, сколько она себя помнила. Больше в той гадкой компании ни одного Кузьмы не было и быть не могло. Значит, кричали ему. Почему-то этот ломавшийся от истеричного страха вопль и запомнился ей лучше всего. И когда приехала милиция, а за ней следом и «Скорая», и Дину начали вытаскивать из раскисшего до мерзлой каши снега, она только об этом и помнила. И на вопрос, на самый первый вопрос, который ей задал пожилой оперативник, – кто это сделал? – она ответила:
– Кузьмин… Данила Кузьмин, с компанией.
На «приговорный» день она в суд не пошла. Уехала, не дождавшись итогов суда. Мать с отцом на этом настаивали. Боялись, что отец Данилы самосуд над ней устроит. Грозился он будто на людях так поступить. Так что – от греха подальше – следовало ей уехать.
– Да и людям в глаза смотреть неловко, – призналась мать, укладывая все ее вещи, и летние, и зимние, в огромный баул, который они собирались отправить в багажном отделении поезда. – Шутка ли, моя дочь парня молодого на десять лет в зону упрятала!
О том, что этот парень вместе со своими друзьями отнял жизнь у своего ровесника, мать даже не вспомнила. А когда Дина ей напомнила все же, не выдержав, мать ответила с изумленным выдохом:
– Того-то уже не вернуть! А этому бы только жить и жить…
Дина уехала к своей двоюродной тетке, аж за семьсот верст от дома. Там, как считали родители, ее никто не найдет. Выучилась в институте, родители регулярно присылали ей деньги на учебу. Потом переехала сюда, еще, кстати, дальше от дома. Начала работать. Деньги родители присылать перестали. И звонили не часто, если раз в два месяца – уже хорошо. Звонки их и прежде, и теперь были скорее проявлением вежливого внимания, нежели свидетельством их родительской заботы и любви. Дине, во всяком случае, так казалось.
– Как дела? Как здоровье? – спрашивали либо мать, либо отец, все зависело, кто звонил.
– Нормально, – мямлила она в ответ и первое время после отъезда старательно сглатывала огромный ком в горле, душивший ее, мешавший говорить, выжимавший слезы на глазах.
– А с погодой, с погодой как? – спохватывались родители, если в разговоре возникала пауза. – Не мерзнешь ты там? Вещи теплые есть?
– Нормально все, – так же немногословно отвечала Дина и принималась беззвучно плакать.
– Мы бы приехали, да далеко больно. Отец не выдержит, у него сердце, – это она слышала, если мама звонила.
Если звонил отец, то Дина «узнавала», что мать не выдержала бы дороги по причине высокого давления. Потом ее спрашивали про оценки, если звонили во время сессии. Про дожди, есть ли у нее зонтик и обувь соответствующая? В какой обуви она должна была ходить в большом городе в дождь, Дина не знала. Но вяло отвечала, что у нее все в порядке и что она ни в чем не нуждается.
Кроме любви, конечно. Родительской любви. Этого ей не хватало, и очень остро. Ну, и заботу свою о дочери они могли бы проявлять не так заезженно и обыденно, интересуясь лишь наличием у нее зонта и резиновых сапог.
