Этот же был похож на землян куда больше всех прежде виденных Гамовым. Даже тот, рыжеволосый, с характерным умным и злым лицом, тот, которого они именовали Акилом, – даже он похож меньше…
Человек сидел, прислонившись спиной к массивной опорной колонне, полуприкрыв темно-серые глаза. Левая половина его лица у виска представляла собой сплошную рану, затянутую коркой спекшейся крови. Человек был обнажен до пояса. Массивный его торс был в мелких кровавых брызгах, словно кто-то кропил его с помощью маленькой кисти. Правое предплечье, впрочем, было почти сплошь залито кровью, рука перехвачена тремя широкими полосами темной, подсыхающей жидкости. Человек тяжело ворочал нижней челюстью, то открывая рот до отказа, до закрывая и массируя правой рукой челюстные мускулы. У Гамова запершило в горле, и он сухо кашлянул.
Веки неизвестного дрогнули и поползли вверх, и Константин поймал на себе его неподвижный, ничего не выражающий взгляд. Человек поднял руку, которой он только что массировал челюсть, и произнес несколько слов на шершавом, не очень приятном для земного уха языке. Гамов заморгал. И тут на лице неизвестного появилась какая-то жалкая, раздавленная, полудетская усмешка. Гамову приходилось видеть такие на физиономиях несчастных олигофренов в психушке, когда он приходил навещать приятеля, угодившего в дурку по делу в общем-то пустячному: откосить от армии… Впрочем, то, что сидящий у колонны человек уж никак не был олигофреном или кретином, Константин понял сразу, просто беспомощная улыбка очень не шла к резким и мужественным чертам лица и, особо, к свирепым багровым разводам на мускулистом теле.
«Так, а не этот ли товарищ имеет отношение к бойне, которая тут… отшумела? – проползла неповоротливая мысль. – Ведь кто-то же убил этих гостеприимных инопланетян?»
Встав на путь размышления и анализа, Гамов почувствовал себя неловко. Пространство вокруг него и слагающие это пространство элементы упорно не желали укладываться в голове и подчиняться каким-то логическим выкладкам. Тут, в этом мире, вообще едва ли уместны земные критерии… В чужой монастырь со своим уставом… М-да…
Костя Гамов встряхнул головой и выговорил:
– Простите, а не вы ли случайно устроили тут такой бардак?
Характерно, что ответ он получил, но уже на другом местном языке – не на том, первом, шершавом и словно истертом многочисленными приглушенными согласными, а на другом, с изобилием звонких и сонорных звуков, множеством открытых слогов. На языке, по звуковой структуре чем-то походящем на итальянский (Гамов как дипломированный лингвист сразу определил это на слух). Костя указал на валяющиеся на полу трупы, затем перевел взгляд на сидящего у столба человека:
– Вы? Это вы убили их?
Этот вопрос можно было понять и не зная языков. Собеседник Гамова провел ребром ладони по груди наискосок, туда и обратно, словно углубляя условный разрез, а потом бросил несколько слов на звонком наречии, но Константин не слышал их, потому что неотрывно смотрел на ладонь незнакомца, длинную, узкую, с гибкими, музыкальными пальцами. У Константина всегда была прекрасная зрительная память и чутье на узнавание уже виденного однажды. Вне всякого сомнения, ему уже приходилось видеть эту руку. Ну конечно… Там, на краю серебристого чана, прикрытого отрезом полосатой ткани.
Это его, незнакомца у колонны, содержали вместе с Гамовым в узком многоступенчатом узилище. Но как же так вышло, что он теперь здесь, и живой, и даже, судя по всему, сам отнимает чужие жизни?
