Стою, незамеченная, вслушиваюсь в разговор.
— Вот тут, паря, надо чуть-чуть подзатянуть… — бормочет Иваныч, споро наматывая какую-то проволоку на деревяшку. Как мне кажется, на деревяшку. — А вообще, — продолжает Иваныч, — в твои годы у меня выкидушка была… Хорошая… Отец с войны принес, трофейный.
— А что такое “трофейный”? — спрашивает Ванька.
Иваныч вскидывает на него изумленный взгляд:
— Это… Ну… Это значит, взятый в бою. У немцев… Ты ж знаешь, что война была? С немцами? Великая Отечественная?
— Ну… Да, — не особенно уверенно кивает Ванька. — А что, ваш отец воевал?
— Ну а как же… Конечно, воевал, в шестнадцать лет… Вот тебе сейчас десять? Еще шесть лет — и будет столько же, сколько моему отцу, когда он на фронт сбежал… Добровольцем. Всю войну прошел, вернулся… И вот, ножичек мне подарил…
— А вам сколько лет было, когда война была?
— Ты чего, паря? — удивляется Иваныч, — да я после войны родился, в пятидесятом. А ножичек, выкидушку, мне отец в семь лет подарил…
— А разве так можно? — изумляется Ванька, — это же нож… Холодное оружие… детям…
— Эх… щенки вы бессмысленные… — машет рукой Иваныч, — ничего не понимаете. Нож для парня — первое дело! Это и игра, и руки занять, если есть время… И защита.
Он опять погружается в работу, а Ванька жадно следит за его сухими жилистыми и неожиданно ловкими пальцами.
Я вижу, что рядом с ним на лавке стоит мой контейнер, судя по виду, помытый. Значит, Иваныч пустил его к себе в подсобку.
Ох, не очень это хорошо: посторонний на территории, кто узнает, будет крик.
Но Ванька выглядит на редкость заинтересованным и довольным, а мне приходит в голову, что он, наверно, с нормальными представителями мужского пола и не общался. Только с собутыльниками и сожителями матери, да вот такими участковыми, которых с места только краном подъемным можно сдвинуть.
Но стоять дольше я не могу, скоро должна прийти сменщица, надо сдаваться, а потому выхожу из тени.
Ванька , увидев меня, вскакивает, улыбается:
— Привет, Ань! А мы тут с Иванычем ножик мне делаем!
— Какой еще ножик? — хмурюсь я, разворачиваясь к Иванычу, — с ума сошел?
— Ничего не сошел, — отмахивается от меня Иваныч, споро наматывая на рукоятку, как теперь уже становится понятно, что-то плотное, похожее на брезент, или на металлическую ткань. — Парню надо обязательно.
— Ничего ему не надо, ты совсем уже, — повышаю я голос, прикидывая с легкой оторопью, что будет, если Ванька решит этим ножиком в школе похвастаться. — Ванька, пошли.
— Пока, дядь Семен, — послушно кивает Ванька, встает, подхватывает контейнер и топает к углу больницы.
Я, напоследок выразительно покрутив пальцем у виска, чтоб показать Иванычу, что я думаю о его воспитательных инициативах, иду следом.
Ванька притормаживает на ходу, чтоб попасть в мой шаг, сопит и, похоже, дуется. Но мне до его настроения вообще никакого дела нет, я все правильно сейчас сказала. Не в послевоенное время живем, чтоб ножички с собой таскать. Хотя, у моих сверстников, например, тоже были… Но это же детдом, там нравы другие…
— Ты все, доработала? — спрашивает Ванька, старательно глядя в сторону.
— Да. Только сдамся. Я на маршрутке поеду, тебя до дома проводить?
На улице еще не темно, но я все равно почему-то беспокоюсь, как он пойдет один совсем.
— Не-е-е… — Ванька сопит еще сильнее, и все в сторону смотрит, а потом, когда мы уже подходим к больничному крыльцу, выдает, — можно я у тебя сегодня переночую?
