– Один из наших соавторов, – представляет меня Буйнов, – талантливый парень!
– Ой… – всплёскивает та руками, без особого, впрочем, пиетета, – а я думала, ты в ПТУ учишься!
– Не-а… – мотаю головой, вонзая зубы в чебурек «для своих», который – ну небо и земля (!), – на Трёхгорке работаю, ну и в вечерней учусь.
– А… ну это правильно, – мигом понимает многоопытная тётка, – рабочая биография, не последнее дело!
Киваю, давя вздох, мат… и много чего ещё. Мне эта биография, равно как и рабочий стаж – ни к чёрту не нужно! Равно как и не нужны те мелкие привилегии, которые положены элите, и которые за пределами Союза привилегиями не считаются.
Тошнит уже от мелкой фарцы, необходимости что-то доставать и крутиться, «дружить» с людьми, которым хочется давать не руку, а – в морду… Вот не советский я человек, признаю!
Наверное, в СССР есть и много хорошего, да чего там наверное… есть, как не быть! Вот только я привык жить иначе, и поэтому жизнь в СССР я воспринимаю как неудачную вынужденную эмиграцию, когда жизненный уровень просел резко. А об уровне личной свободы и вспоминать тошно…
– Не знаю пока точно, удастся ли зарегистрировать наши песни в ВУОАП, – негромко сказал Буйнов, дождавшись, пока буфетчица отошла, – но говорят, шансы есть!
С какого чёрта песни внезапно стали «нашими» уточнять я не стал. Это, в общем, коллективное творчество… Англоязычные музыканты пишут, я перевожу, иногда весьма вольно, ну и Буйнов тоже… участвует. Словечко-другое переставит, аранжировку делает… иногда.
Совесть моя почти чиста, потому что перевод, как правило, выходит очень и очень «по мотивам», и иногда он очень далёк от оригинала. Настолько, что в половине случаев можно говорить, что песню я написал самостоятельно, а исходник мне, в лучшем случае, послужил источником вдохновения. Последним, насколько я знаю, грешат и признанные поэты… чем себя и утешаю.
Очень уж простой мою задачу не назовёшь, потому что приходиться учитывать и рифму, и советскую отцензурированную действительность, и то, как этот перевод ложится на исходную музыку. Некая толика поэтического дарования у меня имеется, так что в общем, получается сносно.
А вот что там Буйнов будет делать с музыкой и аранжировкой – его и только его дело. Сейчас он, втихаря от Градского, подбирает себе репертуар и присматривается к музыкантам, клятвенно пообещав мне место второго гитариста.
Ну и…
… будем поглядеть!
Стаса я увидел издали – он, при желании, умеет выделяться из толпы, не делая ровным счётом ничего выделяющегося. Стоя с сигаретой у входа, со сдвинутой на затылок вязаной шапкой, он, то и дело солнечно улыбаясь, объясняет что-то нескольким парням, помогая себе жестикуляцией.
Парни, как и почти все «Локтевцы» из старшаков, хорошо мне знакомы, да и Намина они знают. Хоть сколько-нибудь хороших неформатных групп сейчас мало, и Стас, с его харизмой и администраторскими способностями, фигура пока ещё не культовая, но уже – знаковая!
Отсвет славы человека причастного падает и на меня, хотя, конечно, масштаб не тот… и не всем это нравится. Ровесники, в общем, относятся более-менее с пониманием, хотя бывает по-всякому, в том числе и через губу. Если эта самая губа не оттопыривается в мою сторону очень уж заметно, то внимание на это я и не обращаю, ибо творческие личности они такие… не всегда приятные.
А вот среди преподавателей недовольных побольше, и среди них, к слову, преподаватель по гитаре, которому моё участие в неформальном движении не нравится разом в силу идеологических и музыкальных соображений. Нам ставят руки и голоса по шаблону – как и полагается, единственно верному, гладкому и округлому, и рок в эти советские шаблоны не вписывается никак!
