Он выпрямился и крепко уперся ногами в илистый берег. Ничего, это пройдет. Живот крутит…
Он смотрел на воду и вспоминал, как здесь, на Бельском озере, – давно, очень давно они летом в жару купались – он и его пятилетний сын. Жена сидела на берегу в тени. За ней тогда уже присматривала теща. Сын подрастал здесь, в Бронницах. А жена… она все меньше и меньше реагировала на него, на них, на все внешние раздражители. Словно уходила куда-то или замыкалась в раковину.
Он ясно видел сейчас лицо своей ныне покойной жены.
Он ни в чем перед ней не провинился.
Потом в памяти всплыло другое лицо. Другой женщины.
А вот перед ней он был виноват.
Не прямая вина, пусть косвенная, однако…
Что за мысли лезут в голову?
Жена так и не оправилась после родов. У нее случилась послеродовая горячка. А в Бронницком роддоме все это упустили.
Он тогда работал старшим технологом на Бронницком ювелирном заводе. И лет ему было столько же, сколько сейчас его сыну.
А закончил свою карьеру он в ранге федерального чиновника, главы департамента, имеющего статус федерального министра.
И он не сожалел о «бесславном конце» своей карьеры, как про него писала досужая пресса. Он был рад, что выпал из этой властной обоймы – в общем-то уже пропащей, полусгнившей, потому что обойма эта начинала все чаще и чаще лгать почти теми же пафосными словами, что использовались когда-то при, может, и необъятном по территории, но несчастном и нищем Совке.
И как их всех тогда после смены шмонали хмурые кагэбисты на проходной, словно крепостных, заводских холопов, чтобы никто не вынес с ювелирного завода ни крупинки золота…
И женщин обыскивали тоже.
И его – инженера-технолога.
И Ларису – Царицу Савскую, которая была тогда очень молодой и очень активной по заводской комсомольской линии.
А цепочки золотые, которые они изготовляли, были страх как популярны у мафии, что уже тогда начинала набирать могучую силу. Золотыми цепочками спекулировали, складывали их в жестяные бидоны и закапывали в землю – как капитал на будущее. И только потом, уже в начале девяностых, братки начали открыто демонстративно их носить – чья цепь круче и толще.
Острый спазм внезапно, как молния, пронзил его живот, словно туда впилось пущенное чьей-то безжалостной рукой острое копье.
Он скрипнул зубами, поперхнулся дымом сигареты и прижал руки к животу.
И в этот миг снова увидел во тьме…
На воде…
Он шагнул, пересиливая боль, к самой кромке берега. Вода почти касалась его кроссовок.
Что там?
Кто это в ночи?
Скользит…
Идет по воде, прямо к нему?
Кто ходил по воде, кроме НЕГО?
Кому это под силу?!
Он увидел свою жену. Она выглядела точь-в-точь как в роддоме, когда он впервые увидел ее с сыном на руках – в пестром ситцевом халатике, с распущенными светлыми волосами, изможденную, отрешенную, с каким-то странным уплывающим взглядом, словно она смотрела мимо него. Она крепко прижимала к груди младенца – их сына, которого Савва обожал, ради которого мог уничтожить весь мир.
Жена, едва касаясь босыми ногами воды, шла к нему по Бельскому озеру, держа на руках сына.
Савва Стальевич Псалтырников увидел ее так ясно, так отчетливо, что не сдержался и хрипло заорал. Или это был вопль боли? Потому что новый ужасный спазм пронзил его тело, и он рухнул сначала на колени, хрипя и стеная. А затем могучая судорога скрутила его и бросила в воду ничком. И он в агонии замолотил по воде руками, захлебываясь на мелководье и ощущая, что его живот изнутри словно рвется на части.
