На мне резцом выводило
бестенные лозы и вспархивающих птиц,
пока я смотрел, как за холмами,
покрытыми крапом олив, зеленеет и плавится небо Сахары
точно раскрытая книга миров, в которой ещё напишут —
но уже не ваши – слова.
Ваше время – прохладный вечер, а моё – выпуклый день.
Для меня – шелест злаков и волны цикадьего треска.
День, блеснувший на пёстрых, покатых, расплавленных
крышах Москвы.
Чей яркий закат провожаешь, сощурясь
с карнизов Нью-Йорка,
с плосковерхих чешуйчатых
ящериц-башен Мекнéса.
Неужели степей суходувы станут глуше?
Или кварц, что резал ладони спрессованным шумом у самого
входа в пустыни, – вдруг превратится в глину?
И цепкое тело утратит упругость и жилистость
от того, что никто из вас не целил – как я —
в лицо изумлённому зверю? И не видел
крови, забрызгавшей снег?
Я уже пересек теннолиственные Аппалачи,
стылые Альпы, горячий
безводный Атлас,
жилище дэвов – Памир, сгорал от подкожного пыла
у горных озёр, где не водится
даже рыба,
не то чтобы плыть человеку, встречал жадногубую смерть
в платановых рваных аллеях —
нет ничего на свете,
чего б я не знал и не видел.
Когда я прочитал всех ламентов рост в дубравах дремлющих
предков,
в буквах резной травы, в клейнотах фосфорных лун
и когда задышал, как они, в полный щебет солнцем сквозь
пепел, —
то, услышав слова «побеждающий смерть», вы запомнили
только: «смерть».
Разделим пространство и время, и прочее: вам – немота
(с оттенками отсветов, эха), мне – прорастающий шум,
захватывающий весь регистр,
вам – вчера и сегодня, мне – завтра.
Оно уже шелушится
под кожей – невидимо вам.
16–19 июля 2002. Милуоки
