Родители приезжают проводить меня в аэропорт, и когда я, обводя взглядом зал, неожиданно вижу две их поникшие фигурки у стойки регистрации, кардинально меняется и моё поведение. Не могу я перед своими пожилыми родителями предстать такой несчастной, я уже взрослая девочка. Горе слишком велико, чтоб разговор о том единственном, что всех нас мучает, мог облегчить душу.
Поэтому, как обычный отъезжающий, я завожу разговор легковесный, в шутливом тоне, мол, в Европу отправляюсь, имидж сменю, пополню ряды амазонок. Папа подхватывает привычный с детства тон ерничанья. Кто мог знать, что в такой момент пригодится это клише?
Изображая беззаботность, постепенно срастаюсь с ролью и качусь по хорошо известным мне рельсам, когда человек на людях появляется в маске, непроницаемой для окружающих и надёжно скрывающей его истинное состояние.
Я «вступаю на сцену», зная, что я интересная хорошо одетая женщина, с замечательной стрижкой, украшающей меня, с модной дорогой сумкой. Впереди дорога в Германию, где я до того бывала только проездом в Дрездене, что-то неизвестное. И чувствую я себя физически хорошо. Все мои страдания как-то отодвигаются наконец. Перецеловав маму, папу, мужа, я лёгкой походкой иду на досмотр.
Говорят, что у больных людей часто отказывают тормоза. Может быть у других «да», но не у меня. С этой минуты отъезда c родной земли в непредставимую мной заграничную клинику я безупречно выстраиваю свою линию поведения на внешнем плане. Я хорошая, обычная попутчица, собеседница, прохожая. Все фигуры «марлезонского балета» исполняются мной в социуме без малейшего намека на моё внутреннее состояние полной потерянности и беспомощности. Хаос замаскирован, но именно он правит бал. Я не хозяйка себе. Щепка в водовороте событий.
Дорога до Дюссельдорфа не занимает много времени: в 18.00 я вылетаю из N, а в 23.00 по местному времени приземляюсь и с толпой пассажиров спешу в сторону таможни.
Вокруг ничего мне не говорящие частоколы надписей на немецком. Рослые требовательные таможенники, просматривая документы, задают вопросы тоже только по-немецки, к чему я не готова. Из немецких слов я знаю «брод», «ферштейн», «ауфидерзеен» и совершенно неприменимые сейчас «хенде хох» и «Гитлер капут».
Я не понимаю обращенных ко мне слов, но, предупрежденная посредниками, долго шарю, покрываясь потом, в сумке полной файлов с документами, пока нахожу нужные: бронь в отель, обратный билет, письмо из клиники с назначенным термином. Предъявляю. Видя, как я путаюсь в ответах, с трудом подбирая английские слова, таможенник велит мне расписаться и сличает мой автограф с росписью в паспорте. Наконец он пропускает меня. После чего, получив багаж, я выхожу к толпе встречающих.
Из неё меня выводит высокий черноволосый мужчина – Олег, в прошлом мой земляк и даже сокурсник мужа по институту, что выясняется в первые же минуты разговора. Меня радует его русская речь после мучений у стойки таможни. На парковке я знакомлюсь с Мариной – его женой и «принимающей стороной», сажусь в нежно– кремовое авто (никогда не разбиралась в марках) и дивлюсь белоснежным и чистым коврикам в салоне. Мой черный, типично-российский «прикид» отличается от светлых одежд моих оживленных спутников.
Всё здесь по-другому. Даже не смотря на ночную темень, это уже видно. По прихотливо изгибающимся проездам Марина выезжает с территории аэровокзала, и машина стрелой мчится по автобану.
