Всё многообразие жизненных планов сузилось до представлений о неминуемой, скорой и мучительной смерти. Я боюсь боли, я боюсь умирать долго. И застреваю на пугающих и безысходных мыслях о смерти. Неожиданно мне приходит в голову и утешает, и придает решимости мысль, что и сейчас, даже сейчас свобода действия никуда не исчезла. Если грядущее будет мне не по силам, я сама, сама поставлю точку, когда станет невмоготу. Спасение от боли найдено: смерть, всё равно смерть.
Это с позиций православия грех, но я готова согрешить. План осуществления этого наилучшим способом (быстро и наверняка) уже созрел у меня в голове. Хочу заручиться помощью Андрюши, но он кричит, чтоб я и думать так не смела. Он не понимает меня. Я замолкаю, оставшись при своём мнении и чувствуя, что имею выбор, ужасный выбор, но решение об удерживании контроля над моей жизнью до конца, сохраняет моё достоинство… Или то, что от него осталось.
Я ни от кого не жду помощи и не верю в чудеса. Нет слов, которые бы уменьшили моё горе. Но я прижимаюсь к мужу, и когда Андрюша обнимает меня, чувствую себя несчастным, слабым ребенком, плачу и успокаиваюсь. Объятия становятся чем-то большим, чем мне было известно до сих пор. Прикосновение. Это единственное, что утешает хоть ненадолго. Действительно утешает. Эти объятия – последнее, что у меня осталось. Реальность, данная мне в ощущениях.
Отсутствие нужной суммы денег на лечение мучительно переживается мной. Из активов есть только недвижимость, на нас висит ипотека, накоплений нет. Я обреченно заглядываю в шкатулку с немногочисленными золотыми побрякушками. Очевидно, что за них можно получить смешные деньги, несопоставимые со стоимостью лечения. В голову от безысходности приходит шальная мысль – документальный фильм обо мне про операцию удаления груди в прямом эфире и прочее. Может, за это я выручу хоть какие-то суммы? Моё заторможенное состояние и мысль об возможных ошибках хирурга, оперирующего на камеру, препятствует реализации и этой жалкой идеи.
Есть ещё новая, ни разу не одетая норковая шуба из Греции… В чехле, с несрезанной этикеткой. Блэкглама, мягкое золото. Она ликвидна, стоит дорого. Я предлагаю продать её. Она не нужна мне теперь!! Но совершенно равнодушный к женским нарядам Андрюша неожиданно резко возражает мне. С потемневшим лицом он говорит: «Шубу трогать не будем. Выздоровеешь и будешь в ней ходить». Эта представляется мне чем-то несбыточным, но я знаю, что есть вопросы, в которых Андрюша непреклонен. Больше мне по части нахождения денег придумать нечего.
Я подумываю, не обратиться ли мне за помощью на работу или в местные телеканалы? Но представление, как это будет реализовываться, останавливает меня. Допустим, я обнародую на работе свою беду. Что это даст помимо пересудов? Кто-то, агитируя помочь мне, пройдет по отделам. Большинство, чтоб как все, проявить человечность, сдаст по сто рублей. Меньшинство, может быть, по пятьсот. Итого соберется десять тысяч рублей. Да даже двадцать тысяч. Плюс позор огласки.
Или телеканалы. Бегущая строка? Помогите такой-то, расчетный счет, частокол мелькнувших цифр. У меня и счета-то нет. Или приезд телекомпании домой. Полгорода за ужином сидит и, поглощая еду, равнодушно смотрит эти привычные сюжеты. Сколько таких сюжетов видела я сама! Камера возит по квартире: а вот ребенок этой нуждающейся в дорогостоящем лечении, помогите, расчетный счет. Нет. Я не могу. Даже сейчас я не могу так раскрыться перед посторонними. Даже перед лицом смерти.
