Цветочки Александра Меня. Подлинные истории о жизни доброго пастыря - страница 30

Юрий Кублановский

Внешность отца Александра теперь растиражирована на бесчисленных фото, но, в основном, поздних, уже перестроечных, когда стало «можно». Тогда же – ещё без седин, с блёсткими маслинами глаз, порывистый, напористый, но не авторитарный – он был со мной одновременно и прост, и безусловно хотел завоевать и понравиться. Да и куда было от него деться, к кому идти? Сразу почувствовал: это мой духовник. Имея дело, в частности, с литературной и художественной богемой, отец Александр сводил до минимума духовное утеснение, пас отнюдь не жезлом железным, меру подчинения нередко определял сам «пасомый». Но при этом подобающая дистанция между твёрдой праведностью отца (как мы его называли) и греховной расслабленностью – не размывалась.

Как и большинство людей выдающихся, отец Александр умел сразу задать разговору высокий тонус, из Новой Деревни каждый уезжал с частичкой его энергии, которая потом ещё не один день сберегалась. Сохранялась и приходившая при общении с пастырем кристаллизация мысли и настроения.

Владимир Леви

Казалось, в музыке этой жизни нет никакого самоусилия, никакого преодоления. Но однажды признался: «Не жаворонок я, доктор. Сова, как и ты. Даже филин. (Взглядом из-под очков жутко похоже изобразил птицу филина. Великолепный актёр. Много искушений было заподозрить, что даже и лицедей, а вот чего не было, того не было.) Вечером спать не хочется, мозг бурлит, завод на всю ночь. А утром…»

А ранним утром ему каждый день нужно было идти на службу в свой храм – по той самой дорожке, где утром последним, роковым утром, удар убийцы украл его кровь…

«Хребет расписания должен быть крепким, а тело бытия гибким». Это высказывание Александра я не кавычу, передаю не буквально. Его жизнь вполне этой формуле соответствовала: церковная служба была становым хребтом, позвоночником, остальное – «телом».

Зинаида Миркина

У меня на столе книжка «Смертию смерть поправ». На обложке портрет Александра Владимировича. Одна улыбка. Во всё лицо. Во всю душу. Любопытно, что большинство людей, увидев этот портрет, удивлены. Не узнают. А для меня нет портрета, запечатлевшего Александра Владимировича лучше. Посмотришь – и толчок в сердце: боль, радость, любовь – вместе. Это улыбка совершенно живого человека. Отважившегося быть живым в любой обстановке – в лапах Кощея или когда вокруг так смердит, что и дышать, кажется, нечем. Улыбка эта как свидетельство, что есть что-то большее, чем все Кощеи, что над всем этим самодовольством тьмы можно так полно рассмеяться. Есть такие духовные просторы, куда всей тяжести земной вход заказан. Она кончается, исчерпывается, а они – просторы эти – бесконечны. Отсвет бесконечности – вот что в этой улыбке…

«Есть три чуда о брате нашем Иисусе, ещё не записанные в Писании, – сказал великий ливанский поэт-мистик Халиль Джебран. – Во-первых, Он был таким же человеком, как ты и я; во-вторых, у Него было чувство юмора; в-третьих, Он, побеждённый, знал, что вышел победителем».

Это неуловимое знание своей победы внутри поражения, это ощущение света, который и во тьме светит, – вот это и есть улыбка Александра Меня.

Владимир Ойвин

Последний раз я виделся с отцом Александром в Новой Деревне за двадцать дней до его убийства. Он позвал туда меня специально для того, чтобы пригласить в редколлегию журнала «Мир Библии», хотя прекрасно знал, что я баптист.