С кормы ни на кого не захотел взглянуть.
16. Теодору де Банвилю
– 1842 —
Ты, кистью волосы богини захвативший
Насколько только мог, вид приобрел такой
Беспечной красоты и облик мастерской,
Как бы распутник, ниц любовницу сваливший.
Твой полон ясный взор стремительных огней,
Спесь зодчего в твоих творениях гордится;
В них – розмах сдержанный позволил убедиться
В могучей зрелости твоих грядущих дней.
Поэт! Ведь наша кровь бежит из каждой поры:
Случайно ли и то, что сам Кентавр, который
В ручье загробном лик свой прежний изменил,
Три раза окунул покорно ткань нарядов
В слюну зловещую горящих местью гадов,
Что в люльке Геркулес-младенец задушил.
17. Посрамление спеси
Во время чудное, когда с огромной силой
Ты, Богословие, цвело и гордым было, –
Как говорят, один известнейший мудрец,
Затронув глубину неверящих сердец,
Умом преодолев пути блаженств небесных,
Отменный ряд путей, ему же неизвестных,
И, наконец, придя в чудесный край иной,
Куда имеют вход лишь чистые душой, –
Как муж, что вознесен высоко в поднебесье,
Он в ужасе вскричал, объятый адской спесью:
«Исус младенец! Он был мною вознесен!
Мне стоит захотеть, низвергнут будет он,
Чтобы его позор со славою равнялся,
А сам Исус смешным зародышем казался!»
Лишился разума мудрец в единый миг;
За тьмою спрятался сиявший солнца лик,
Смятенье ринулось в рассудок без оглядок,
В храм некогда живой, где прежде был порядок
И где до потолка кадили фимиам;
Молчание и ночь теперь настали там,
Как в погребе, коль ключ от погреба утерян.
И стал с тех пор мудрец, как пес бродячий, скверен,
И должен был, слепой, через поля бродить,
И лета от зимы не мог он отличить,
Ненужный, мерзостный, как ветошь вековая,
У ребятишек смех веселый вызывая.
18. Красота
Прекрасна, как мечта из камня, я, о смертный!
А, грудь моя, куда обязан каждый пасть,
Ты создана внушать поэтам в мире страсть,
Подобно веществу, – извечной и инертной.
Как сфинкс непонятый, царю я в вышине,
С лебяжьей белизной лед сердце съединяет,
Презрев движение, что линии смещает;
Не плачу я вовек и смех неведом мне.
Поэты тратят дни среди набросков трудных,
Пред позою моей великою застыв
(Заимствовала вид свой я у статуй чудных!);
Послушно влюбчивых, влекут их, покорив,
Два чистых зеркала, где краше все созданья,
Широкие глаза, где вечности сиянье.
19. Идеал
Виньеток прелестям, испорченным немножко,
Созданиям, что мог бездельный век родить,
И кастаньетам рук, и вам, полусапожки, –
Души, как у меня, не удовлетворить!
Отдам я Гаварни, поэту увяданья,
Тот рой, что про красу больную щебетал.
Средь бледных роз найти цветка не в состояньи,
Который бы увлек мой красный идеал.
Ах, нет! Нужны сердцам, глубоким, словно бездна,
Вы, Леди Макбет, кто, в грехе, с душой железной,
Эсхилова мечта, что создал ураган!
Иль ты: о Ночь, о дочь великого Анджело,
Кто, кротко искривив в чудесой позе тело,
Жеманно тянется к твоим губам, Титан!
20. Гигантка
В те времена, как Рок, по прихоти всевластной,
Мог каждый день детей чудовищных родить,
Тогда, как кот у ног царицы сладострастной,
Хотел бы я вблизи гигантки юной жить.
Следил бы, как цветут ее душа и тело
И в страшных игрищах, свободные, растут;
Я знал бы, коль душа огнем грустей затлела
Сквозь влагу и туман, что по зрачкам текут.
Великолепье форм я изучил бы скоро,
Исползал бы колен гигантских косогоры,
И только в летний день, когда лучи томят,
