Цыган - страница 4

Помню, Отец читал заключительный отрывок из Восьмой части, уже переписанный начисто его словно подхваченным вихрем почерком на сложенных в книжечку перегнутых пополам листах бумаги. Закончил читать… Вижу, Мама плачет, а у меня так больно и тревожно на душе, что слезы где-то далеко и глубоко внутри, а значит нет и не будет облегчения. Отец кладет листки на стол, отворачивается, смахивает украдкой слезинку и вдруг громко всхлипывает. «Неужели она смогла бы выстрелить в него?» – думаю я. И вдруг представляю себя на месте Клавдии. Смогла бы?.. Думаю, что да. А потом – в себя. Зачем жить, если навсегда утеряна Единственная Любовь. Говорю вслух: «Многие не поймут. Особенно женщины. Тебе придется писать продолжение». – «Нет. Больше ничего не будет. Хватит. – Отец с грохотом отодвигает стул, меряет тяжелыми шагами наши скрипучие половицы. – Сердце болит, – говорит едва слышно. – Всегда болит сердце, когда думаю о них. Почему у них так получилось?..»

А по телевизору тем временем по несколько раз в году показывают «Цыгана» и «Возвращение Будулая». Многие смотрят, звонят Отцу, присылают восторженные письма и телеграммы. Он роняет как-то: «Счастливый конец – это как соска для зрителя. Мы все любим эти соски».

«Роман-газета» не опубликовала по каким-то соображениям Восьмую часть, хотя она и стояла в их издательском плане. А ведь весь «Цыган» прошел через «Роман-газету», тоже в ту пору выходившую миллионными тиражами. Кроме Восьмой части. Думаю, Отца это ранило в самое сердце, тем более что тогдашний редактор «Роман-газеты» Валерий Ганичев и вся его редакция хвалили ее публично.

Бог с ними, с издателями. Тем более что «Цыгана» публиковали охотно, огромными тиражами и подчас даже без ведома автора. На «пиратов» Отец никогда в суд не подавал, но, помню, одному из них самому сделалось стыдно, и он вдруг заплатил автору частью тиража книги, экземпляры которой разлетелись в мгновение ока на подарки с автографами.

На этом можно было бы поставить точку, хотя Будулай, Клавдия, Настя, Шелоро и другие персонажи романа мне всегда казались моими близкими знакомыми, о которых мы все – и те, кто приезжал в гости, тоже – всегда говорили с удовольствием. Так, будто они живут где-то рядом, держат с нами постоянную связь, и мы всегда знаем, что происходит в их жизни.

Помню, мы с сестрой срочно прилетели из Москвы, когда родители отравились газом, – дело было в середине девяностых. По пути из аэропорта заехали в шахтинскую больницу, еще не зная, как обстоят дела, – мобильников в помине не было. Прошли в палату. И Отец, и Мама уже были в полном сознании, хотя совсем слабые. У Отца как-то странно поблескивали глаза. Я наклонилась поцеловать его, а он говорит: «Я видел его. Это он нас спас от смерти». Я почему-то сразу поняла, что Отец имеет в виду Будулая. Творческая мысль не умирала в нем ни на мгновение даже тогда, когда он был на самой грани перехода в другой мир. В доме, где было холодно и еще чувствовался угарный дух, хотя все было раскрыто настежь, я в первую очередь обратила внимание на пишущую машинку на столе в нашей столовой, в которой был заправлен лист. Выходит, они оба работали и прозевали ту зыбкую грань бытия, за которой начинается забвение. К счастью, в данном случае не фатальное. Мы навещали их в больнице каждый день – что такое сорок километров, хоть и по гололеду, на который была так щедра та весна, – когда сердце переполняет благодарность к Господу за чудесное спасение самых близких людей и неодолимое желание видеть их, касаться их рук, смотреть в их живые глаза. Отец рассказывал о Будулае – сумбурно, ярко, влюбленно. Как он отчетливо его видел в своем полусмертельном бреду, как Будулай держал его за руку, не позволяя отойти в иной мир. Вернувшись из больницы, он чуть ли не на следующий день засел за работу, снова воссоединившись душой со своим Будулаем, самым дорогим – бесценным – другом его жизни. Не верьте, когда говорят, что творец любит только того, о ком пишет, кого лепит либо рисует в данный момент. У каждого истинного творца есть свой любимый на всю жизнь герой. Тот, о котором он будет вспоминать даже на смертном одре.