– Я сказала, рот закрой! – еще раз цыкнула мать и примирительно обратилась к объекту нападок дочери, – Ты не обращай внимания на неё, Тётка, молодая она – жизни не знает, не обижайся…
Но та, похоже, не обиделась. Только не от простодушия своего, а от того, что ей уже давно стало наплевать на всех. На эти – одно сменяющее другое – одинаковые лица. Они безликой кишащей массой обтекали её и исчезали навсегда. Она не видела ни их глаз, ни их душ.
– Ты смотри! – снова обратилась Тётка к безразличной лощёной соседке по столу. – И эта пигалица вздумала мне указывать! И она рот открывает! Ты кто такая? – выкинула Тётка фразу молодой цыганке, не ожидая ответа. – Вы кто такие все? – обратилась она, словно ко всем сразу. – Сидите тут со своими важными рожами, пыжитесь! – уже себе под нос продолжила Тётка. – Рупучи несчастные! Провались ваша голова! Рома (Рома – цыгане, люди.)-пфула (Пфула – дерьмо.)!
Тётка взяла со стола рюмку и, пихнув локтём в бок соседку, сказала:
– Давай, дочушь, выпьем уже!
А потом, словно забыв о произошедшем, по привычке обратилась ко всем, кто ещё сидел за длинным столом:
– Ну, давайте! Поднимем! За… – она на долю секунды запнулась, вспоминая повод сегодняшнего гуляния, – за молодых! – с безразличием, словно автоматически, сказала Тётка, – Пусть они живут в счастье, в радости до ста лет! – и опустошила стопку до дна, что считалось неприличным.
– Ну! И кому я говорила? – негромко, как бы обиженно, сказала матери молодая цыганка, – Она только взгляд отвела и уже забыла! Кто её звал сюда, мам?
– Отстань от неё, дурочка! – поучающе и с мягкостью в голосе ответила мать, – Ну что ты о ней знаешь? Ты хоть знаешь, кем она была? А знаешь почему стала такой? Не дай Бог кому-то пережить то, что она пережила, – врагу не пожелаешь. Молодая ты ещё! Горячая и глупая! Нельзя людей судить, только Бог может!
3
Зал кипел приглушенным гулом человеческих жизней. Даже из-под нависшей сверху тёмной тучи траурных традиций выскакивали чьи-то сдержанные смешки, слышался оживлённый тон, заинтересованность, пьяная раздражительность, усталость… Всё человеческое перемешалось в этом гуле, но оно же было приглушено. Кто забывался, тому напоминали: «Тише! Не на празднике!». И тот замолкал. Покойник в соседней комнате. И вместе с этим, опомнившимся, будто опоминался весь зал, и разговоры смолкали вовсе. И тогда было слышно только бряканье тарелок, вилок, ложек, кружек… Затем бутылка отсчитывала рюмки, и чей-то уверенный голос громко во весь зал оглашал: «Давайте-ка, выпьем! Мёртвым царство небесное, а живым счастья и благополучия!».
И зал вновь начинал свой гулёж, дружно поддерживая тост. Колыхался, волновался. Люди общались между собой, крутились, потом вставали. Выходили из-за стола, подходили обратно. Чёрные волосы, юбки, куртки, усы, глаза, шарфы – всё превращалось в бурлящую в одном котле смесь из теней с запахом корвалола. Они с лёгким дуновением, беззвучно, мягко, будто отражения из другого измерения, обступили красивую, ещё не старую цыганку. Мелькали вокруг, рядом, окружали, уплотнялись, но не могли приблизиться ближе, чем на полметра. Её кожа была светлой, а волосы, брови, глаза, чёрными и ярко выраженными. Её черты лица, да и сама она в окружившей стае чёрных теней, выглядели очень контрастно. Они не были подавлены скорбью, но строгость, или даже ненависть, источалась от них.
