«Надрываться-то она надрывается, но не работой, а криком», – думал он, дожидаясь окончания бури.
В квартире не убирает, одета во что попало, нечесана. И ведь нигде не работает! Все ее занятия – шпионить за отцом, да орать целыми днями. Надорвешься тут, конечно! Невыносимая стала… Говорит об отце, как о каком-то чудовище, будто бы это он загнал ее в тупик! А папа – нормальный человек! Работает, содержит семью. Только мать не любит его, вот и бесится! Но ведь никто не виноват в этом, кроме нее самой. Но так уж она, видно, устроена, что готова в своих бедах винить, кого угодно, только не себя.
Лариса, видимо, сообразив, что ответа от сына она сегодня не дождется, ткнула рукой в упавшую фаянсовую собачку и взвизгнула напоследок:
– Чтобы сейчас же убрал на место! Вечно все роняешь, и в кого ты только уродился, такой косорукий! – и, громко топая, вышла из комнаты.
Андрей аккуратно прикрыл за ней дверь, поднял собачку, внимательно осмотрел – не откололась ли опять какая-нибудь из лапок… Неожиданно откуда-то сверху, словно желая попасть в одну компанию с многострадальным животным, слетела небольшая картинка в картонной рамке. Она мягко спланировала и легла на пол прямо перед Андреем, будто просилась к нему в руки. Он поднял ее…
Это была копия старинной гравюры. На Андрея высокомерно и вместе с тем печально смотрела женщина, выпрямившаяся во весь рост, гордо подняв подбородок. На ней было длинное черное платье, шею обволакивал белый перистый воротник, из тех, что сейчас можно увидеть только в музее… Благородные черты лица, аристократичная осанка и величественный поворот головы – все это говорило о невозможности существования такой женщины в нынешнем мелочном и скандальном мире.
Андрей замер, глядя на эту царственную фигуру в простенькой картонной рамке. На какое-то мгновение ему показалось, что неведомая посланница давно ушедших времен так же пытливо, как он, вглядывается в его собственное лицо, словно пытается понять: кто он и зачем он…
Он хорошо помнил, как эта гравюра попала в их дом. После смерти деда Сабины Вильяма или «сэра Вильяма», как порой шутливо именовали его в доме, Лизавета стала раздавать всем соседям на память какие-то странные картинки из «англицкой» жизни. «Вы уж не сердитесь, – говорила она – уважьте нас, пожалуйста. Перед смертью отец очень просил меня подарить это людям. Каждому – по гравюре… Его посмертная воля… Возьмите, пожалуйста…».
И люди, конечно, принимали подношение, чтобы не обижать Лизавету, и только уже за спиной ее печально шептались, что, похоже, она совсем тронулась умом с горя.
Андрей встряхнул головой, отгоняя воспоминания, и вдруг заметил, что в самом уголке картонной рамки, вместе с гравюрой приютилась крохотная фотография Сабины, сделанная, видно, для какого-то документа. Девушка с фотографии смотрела спокойно и строго – совсем не так, как бывало, давно уже, лет пять назад, смотрела в жизни, вечно улыбаясь, сияя лучистыми глазами…
Внезапно острая болью пронзила душу Андрея. Неужели пять лет прошло?!
Он отчетливо, ясно увидел тот весенний день, будто это было вчера. Молодежь во дворе отмечала «отвальную» – Мишку Бурчилина провожали в армию. Конечно, пили, веселились – все, как положено в таких случаях. В их доме пьянками да гулянками вряд ли кого удивишь, потому никто и не останавливал пацанов – пусть, мол, веселятся, пока молоды… Только вот с утра… Казалось, до сих пор в его ушах звучат тоскливые, жалобные крики Лизаветы: «Сабинка! Сабинка!»
