Николай за всем этим странным нашествием людским, молча, с удивлением наблюдал, по сторонам оглядывался. Куда могли оба образа Чудотворца подеваться? В толк не мог взять инженер, оттого слегка нервничал. На иконку матери тайком перекрестился. После ухода гостей наклонился, плетеный половичок на полу поправить да под кровать поневоле заглянул. В темной глубине под деревенской широченной кроватью с железными шарами на спинках, трубочки неприметные лежали, из пленки.
Догадался Николай, успокоился, тихо порадовался. Понятно стало инженеру, какое простое чудо случилось. Пленка-то с Николаем Чудотворцем, так вот, начиная с нимба святого, от стены отклеилась, в трубочку свернулась и под кровать закатилась. И первая, и вторая. Бумага на стене избушки – оберточная заместо обоев издавна была поклеена, сизая, блеклая от времени, затертая, вот и замаслилась, прикоптилась от печи русской да от керосинки, что на кухонке за дощатой загородкой чадила. Пленка долго на стене не задержалась, отклеилась. Сверху, от нимба золотого, закаталась в трубочку вниз до самого пола и откатилась через всю избушку в темноту под кровать.
Не стал Николай, сын который, матери про то недоразумение рассказывать. Обе трубочки из пленки сунул в портфель. Пусть чудо простое так и останется для старенькой матери приятным воспоминанием.
Проводила Глафира гостей, последней Валентину, вернулась, – перекрестилась на то место, где, стало быть, Божий Угодник являлся.
Николай три дня отгулов на секретном заводе выпросил, собирался чудо на деревне расследовать, куда это мог дважды наклеенный Чудотворец исчезнуть со стены. А оно вона как вышло. Просто и радостно.
Отоспался за эти дни Николай в тишине деревенской, парного молочка с фермы отпился, что Валентина приносила, и поехал в Петербург с чистой тихой радостью на душе, что и мать лишний раз проведал, да и к простому чуду отношение, какое – никакое, имел.
Бабушка Глафира теперь поклоны и крестное знамение каждый Божий день посылала иконке Николая Чудотворца, что в уголочке на полочке стояла, и к тому самому месту, где Святой ей одной являлся.
И так день-деньской подряд десяток – другой лет. Почти до ста. Такая простая радость старушке жизни прибавила. К сыну, в город на Неве отказалась она ехать. В деревенской тиши ко своему времени и упокоилась с миром душевным.
Памяти Макара Большакова, Якова Пономарева, Баранова Василия и Петра (Baranoff Bazil, Вaranoff Pierrе, Mourmelon-le-Grand, France)[2].
станция Леонтьево, Калининская обл., 1975 г.
Дед Макар – вечный солдат и вечный каторжанин.
Горькая житуха за «колючкой» для Макара с Гражданской войны началась в СЛОНе.[2] Лагерь такой на Соловках, где при царе монастырь с монахами был. Новая власть монахов постреляла, трудовой лагерь для народа устроила, чтоб не забывали, значит, кто в стране Главный. Звезды на купола поставили. Но креститься пятью перстами по-новой не стали. Верили во всемирный «пролетарьят» и совхозную жизнь. Верили долго, лет семьдесят. Но не все.
После боев с Врангелем в Крыму, по случаю легкого ранения отлеживался героический боец Макарка в госпитале. Тут-то на него старший дружок и донес кому надо, за веселые байки про французиков, с которыми Макарка воевал у местечка Мурмелон во Франции. Так юнца Макара прям из медсанбата на Соловки и занесло. Не по нраву новой власти пришлось, что мальчишка за царя-батюшку во Французии воевал, хоть и супротив германцев. Раз воевал за царя, Веру и прошлое Отечество, значит, беляк, враг революции и новой страны Советов.
