Когда Кэтрин закончила свой рассказ, воцарилось долгое молчание. Затем, не глядя на нее, Мэдден взял ее руку в свою, крепко пожал и отпустил.
– Я рад и польщен, что вы мне это рассказали, Кэтрин. Но, думаю, одного человека в этой истории все-таки жалко.
– Кого? – с вызовом спросила она.
– Джорджа Купера, – медленно ответил он. – Я думаю, он прекрасно понимал, кого он потерял.
Она грустно улыбнулась:
– Он не так уж много потерял. Кроме того, полагаю, он теперь женат и совершенно счастлив.
Возможно, Мэдден прочел печаль на ее лице, ту тихую меланхолию, которую всегда несут воспоминания, потому что, бросив взгляд на часы, он быстро поднялся.
– Время чаепития давно прошло. И вы явно продрогли, сидя здесь. Сейчас мы отправимся в вашу чайную, куда вы раньше ходили, и вы выпьете три чашки горячего чая.
Теперь именно он, казалось, возглавил экскурсию, потому что повел Кэтрин мимо потока машин к заведению Эй-би-си[12], которое она когда-то так хорошо знала. Внутри было тепло и светло, большой позолоченный электрический самовар на стойке шипел и исходил паром, длинные настенные зеркала отражали суетящихся официанток и маленькие группы людей, которые ели, смеялись, болтали за круглыми мраморными столиками. У всех были огромные чашки чая и горячие тосты с маслом.
– Здесь хорошо, – сказала Кэтрин. Уплетая тост, она взглянула на себя в зеркало и заправила под шляпу прядь волос, которая, как обычно, упала ей на лоб. – Боже, какой у меня испуганный вид! – Ее губы дрогнули. – Я это заслужила. Как и любая женщина, которая рассказывает историю своей жизни.
– Я ведь сам попросил, не так ли? Когда-нибудь я расскажу вам свою.
Ее улыбка стала шире.
– Только не говорите мне, что вы продавали газеты на улицах Кливленда.
Он ухмыльнулся:
– Разумеется, продавал! Только не газеты, а орешки.
– И ходили босиком?
– Все время! – Он невозмутимо доел последний тост. – Но единственное, что меня сейчас беспокоит, – это то, что мне весь вечер придется торчать одному. Вы даже не представляете, каким брошенным я себя чувствую без Нэнси. Похоже, я считаю минуты до ее возвращения в воскресенье. – Он помолчал. – А вы бы не… вы бы не могли еще немного мне посочувствовать и сходить со мной на какое-нибудь представление?
Он быстро достал купленную на улице вечернюю газету и провел пальцем по театральной колонке:
– Судя по названиям, здесь есть несколько хороших вещей.
– Судя по одним названиям, этого не скажешь, – возразила Кэтрин.
Она считала, что в целом ее обязательства по отношению к нему были, по крайней мере на сегодня, исчерпаны. Ей не очень хотелось идти в театр, но она проследила за его пальцем, скользящим вниз по списку, пока он не дошел до театра «Савой», где, как она с удовольствием отметила, возрождали оперы Гилберта и Салливана[13]. В этот вечер шла «Иоланта».
– «Иоланта»! – почти непроизвольно воскликнула Кэтрин.
Он поднял на нее глаза:
– Вам нравится эта опера?
Она слегка покраснела и, помолчав, объяснила:
– Теперь это кажется наивным. Но я люблю Гилберта и Салливана. Скорее всего, потому, что в юности мне редко удавалось куда-нибудь попасть. Я любила сидеть здесь, в этой самой чайной, от всей души мечтая втиснуться в последние ряды партера или на галерку ради «Пинафора»[14], или «Микадо», или «Иоланты». Но у меня были школьные задания или какие-то вечерние дела, которые надо было выполнить. Я просто не могла никуда пойти.
