Женщины присели на корточки и стали перебирать их: кувшин на смятом полотенце, яблоки в вазе, детские игрушки на полу, угловатая худая женщина у зеркала… На пол чердака не просто эскизы высыпались. Рассыпалась целая эпоха. Мечта. Жизнь. В которой не было еще ни Суфии, ни детей, ни внуков. Ничего похожего на то, чем жил Шамиль сегодня. Когда он, молодой юноша, набрасывал свои этюды, едва ли думал о том, что много лет никчемной стопкой будут покоиться они в коробке, как в братской могиле. На чердаке дома, который даже не он построил. Суфия подумала, что Шамилю всегда больно жилось на свете. Кто-то ровно проходит свои годы, а кого-то схватит судьба за горло, тряхнет, с ног на голову перевернет все и снова жить велит.
Птицы, клюющие зерна, рассыпанные бусины и резная шкатулка с распахнутой крышкой… Перебирая его рисунки, Суфия подумала, что они с Шамилем разные, невозможные друг для друга. А почему-то жили вместе столько лет.
– Венера… – глухо сказала Суфия. – Гляди-ка. На тебя похожа эта.
Венера посмотрела на рисунок. Пухленькая, будто застигнутая врасплох женщина возле своей кровати едва успела прикрыться простыней…
– Я думала издалека начать, схитрить… а я тебе прямо скажу. – И старушка поведала о своей жизни, ничегошеньки не утаивая.
Сидели на лежаке, который сделал Марат, среди эскизов художника. Молчали. Венера глядела на рисунок, который все еще держала в руках. И вдруг, такая мягкая, прильнула к худенькой Суфии.
– Попробуй, попробуй пожить с ним. Бог вам поможет, – горячо заговорила старушка.
Пол зашептал. Женщины прислушались к звукам у них под ногами, будто к молитве Мидхата.
– А вы жили? – Венера встала. – Вы жили, и что? Обоих детей похоронили – это ли награда? Простите, что я так говорю…
Потрясение, которое испытала она от рассказа Суфии, прошло. Венера принялась ходить туда-сюда по чердаку.
– Знаете, я всегда думала, что вы Шамиля-абы увели у кого-то.
– Почему??
– Вы красивая были в молодости. – Венера взяла портрет Суфии. – Я еще с детства помню вас. Одни глаза чего стоят. Нет-нет, и не просите. Я все понимаю, и детей жаль, но – нет. Тем более, он Резеду забыть не может… Вам легко говорить! Вы такая женщина… Вас любой дурак полюбит. С вами удобно и тепло. Можно уткнуться, когда хочешь, подзатыльник дать – в се стерпите!
– Еще и накормлю, и спать уложу, и рубашки сошью.
– И за все прощу!
– А ты попробуй любить того, кто совсем этого не заслуживает. И увидишь, как меняется он от твоей любви. Не сразу… И однажды ты поймешь, что любишь его больше жизни, что он и есть твоя жизнь.
– Когда еще это будет! – Венера повернулась вокруг себя и швырнула портрет Суфии в коробку. – Вы так рассуждаете: он поймет, я пойму… И когда же? В шестьдесят лет? А мне четвертый десяток! Мне сейчас, сию секунду надо!
Венера решительно направилась к двери. Но вдруг та распахнулась, а в дверном проеме, будто в картинной раме, возник Ирек. От неожиданности Венера приоткрыла рот и, кажется, забыла, как дышать. Беспомощно обернулась на Суфию и снова на живой портрет Ирека. И с его именем наконец шумно выдохнула:
– Ирек?! Господи, ты все слышал??
Ирек схватился за края дверного проема, подтянул себя, пригнул голову и вошел на чердак:
– Я приехал за пиджаком. В школе ругаются, что Амина без формы. Услышал голоса и поднялся. – Ирек покраснел. – Здравствуй, Венера.
Суфия встала, зачем-то отряхивая руки, будто они были в муке:
