– Эта мама как надувной матрас, зацепись за такую и не утонешь, – пробурчал ответно раздражённый Антон.
– Думаешь, старик-боровик Франк любит женщин как-то иначе, возвышенно, в отрыве от этой чавкающей всепожирающей похоти? Да и женщины… думаешь, они любят иначе?
– Не заметил я у доктора никакого устремления в похоть, как вы выражаетесь.
– Ну да. Высокоинтеллектуальный мечтатель, стоящий на вершине своих прожитых лет, на Монблане премудрости. А эта, что внизу распустила свои длинные волосы, якобы почтенная матрона и безупречный местный функционер – ша. Она делает вид, что лишена пола, но её тело живёт своей, почти обособленной жизнью, всё трепещет и взывает к чему? Да к тому же самому. И где тут мечта? Но как им нужна игра, кисея фальши. Всё скрыть так, чтобы всё было очевидно.
– Вы женоненавистник, что ли?
– С чего бы это? Прежде я тоже считал, что местные женщины иные, а оказалось, они от наших ничем не отличаются. Такие же ломаки все. И шлюх, вдохновлённых исключительно природой, а вовсе не бытовой бедой или нуждой, как принято думать, тут полно.
– Шеф, вы с аудиторией просчитались. Мне это не близко.
– Ну да. Ты, как и Франк, высоколобый чистюля. Я видел, как вы с Франком облизывали милую мечтательницу в своих чистых мечтах. Глаза же всё выдают, Антон.
– Красота невольно притягивает даже без всяких особых помыслов. Если вы об этом. Но и само сексуальное влечение, если оно есть у доктора, что в нём гнусного? Нэя молодая, красивейшая женщина. Не замужняя.
– Что для Франка так, можно сделать скидку на его возраст, а ты тоже находишь её красивейшей? Не так уж она и молода по местным меркам. В том смысле, что в их представлении она только рабочая пчела, и уже никогда не найдёт себе мужа. Девушек берут тут для производства детей очень рано. Но она в некотором роде замужняя. Пусть Франк не обольщается.
– Кто же муж? Вы, что ли?
– Что ли, что ли, – передразнил он и выхватил туфельку из рук Антона. – Ты спишь на ходу, что ли, если не внял тому, о чём я тут распинался битый час перед тобой?
– Если вы купили этот холм вместе со строением, то с чего решили, что и живые души, там работающие, все стали вашей собственностью? Кажется, Нэя, творческая женщина, там работает, оплачивает какие-то налоги и прочее, что положено, и ни от кого не зависит.
– Вот именно, что тебе так лишь кажется. Все воспринимают эту «Мечту» как мою персональную причуду, потому и Нэю не трогает здесь никто. Здесь такая скучища, такая сонная одурь у меня от этой жизни за столько лет машинного однообразия внизу и такого же шаблонного жития вверху, всё наизнанку, все мысли. Что думаю, то и говорю. А ты судишь, не понимая ни хрена! – он сунул нос в туфельку, в её глубину. – Даже туфли благоухают. У меня уже дыхательный спазм от такого избытка цветочного аромата. Хочу понять её подлинный сущностный запах, женский. Вот видишь, она тоже лицедейка, как и все прочие женщины. Но я вовсе не считаю, что это плохо. Они маскируют себя в нечто, что выше их довольно-таки убогой природы, откровенно посмеявшейся над женщиной особенно безжалостно. Уподобляют свои голоса птичьим трелям, платья цветочным лепесткам, тщательно прячут в своих пёстрых тряпочках свою природную постыдную суть, пусть она и сильнее их же самообмана. И когда женщина теряет разум, соглашается быть публично уже практически голой, бесстыжей, не скрывая уже ничего в угоду вовсе не мужчинам, а наиболее грубой и уродливой их разновидности – мужским скотам, то становится настолько жалким уже созданием, любить которое уж точно никак невозможно. А ведь она подательница жизни. Не от того ли люди перестают любить друг друга, не ценят саму жизнь, что перестают преклоняться перед той, кто и есть источник самой жизни. Поэтому я не люблю женщин, а жалею их. Ты-то как тут выживаешь?
