Выстрела не было.
Патронов в магазине пейнтбольного ружья было меньше, чем в привычном автоматном рожке.
На шлеме игрока была цифра 1. Максим, опрокинутый на спину, заляпанный бутафорской кровью, стонал и пытался отползти, отталкиваясь ногами от скользкого линолеума. Краска лишь чуть брызнула на пластиковую заслонку шлема. Оттуда смотрели на Шершнева безумные от боли и страха глаза.
Шершнев мог еще все исправить. Опуститься на колени. Обнять, прижать к себе. Попросить прощения. Объяснить, что с ним произошло, признаться, что это дурная мысль – играть в пейнтбол с профессиональным военным. Но та же недобрая сила, что управляла пальцем на спусковом крючке и охотно отзывалась маршевому ритму – Only the scarlet soldiers, dear, the soldiers coming, – эта сила развернула Шершнева прочь. Его сын не мог так скулить, так бояться. А главное – не мог, не имел права так смотреть на отца.
Шершнев вышел в коридор. Противников больше не было. Он выиграл схватку, которую хотел проиграть.
В кармане комбинезона беззвучно вибрировал телефон.
– Ты? Завтра к восьми в Управление. Принял? Отбой.
Врачи в госпитале относились к Калитину подчеркнуто уважительно. И дело было не в дорогой страховке. Врачи считали, что Калитин – бывший их коллега, и поначалу ждали придирок. А он оказался идеальным пациентом: не нервничал, не задавал вопросов, не звал дежурную медсестру по ночам, легко переносил процедуры.
Они думали, что он не боится.
А Калитин боялся. Так, как лишь однажды в жизни, в одну из долгих зим детства. Они только-только переехали в Город, получили двухкомнатную квартиру с кухней и ванной – она казалась ему огромной после закутка в коммуналке. Он пошел в новую школу – там все оказались такие же новички, не было, как в старом классе, здоровенных второгодников и третьегодников. Жизнь казалась ясной и ободряющей.
И вдруг с отцом и матерью стало происходить что-то необъяснимое. Вечерами родители зачем-то накрывали кастрюлей телефон – у них теперь был свой телефон – и закрывались на кухне. Там рьяно шумела льющаяся в раковину вода, громко и торжественно говорило радио: сегодня вся страна… А голоса родителей были едва слышны: чужие, отстраненные. Он прятался в коридоре за ветхой и линючей, бабушкиной еще, шубой, стараясь разобрать хоть слово.
Мать была хирургом. Еще недавно она с гордостью рассказывала, как хорошо оснащено ее новое операционное отделение. Теперь она хотела срочно уехать. Отец уговаривал остаться.
– У тебя же моя фамилия, – говорил он тихо.
– Думаешь, у них нет моей анкеты? – отвечала мать.
– Все обойдется, – неуверенно говорил отец. – Смотри, меня назначили старшим сотрудником. Дали допуск. Первая категория! Разве я бы его получил, если бы нас в чем-то подозревали? Квартира. Зарплата. Паек. Утвердили тему диссертации.
– Ты читал, что пишут в газетах? – с желчью спрашивала мать. – Врачи-убийцы! Я училась у одного из них, понимаешь ты или нет?
Отец смолкал. Потом говорил:
– Игорь поможет.
– Как бы Игорь сам не загремел, – безрадостно, тускло отвечала мать. – Это только начало.
Эти ночные слова сокрушали то невидимое, теплое, мягкое, что было его домом, оставляли зияющие проломы, откуда веяло неизвестностью и страхом. Ему начало казаться, что на него странно смотрят некоторые учителя – будто знают что-то. Страх стал приправой всех блюд, тенью всех чувств, эхом всех звуков. Страх убрал из мира перила, подпорки, украл привычное чувство равновесия, отнял ловкость.
