– Ну как же, – Музыкантский назвал Старуху по имени-отчеству, – вы же обещали? – он обращался только к ней.
– Увы, я уже подписала уведомление совместно с моими коллегами, ещё неделю назад.
– Ну что, подписали, написали, переписали бы…
– Вы обещали отвезти меня в пансионат… – взмолилась Старуха.
Все покинули офис. Старуха осталась.
– Зачем вы её мучаете? Вытащили из Подмосковья, в такую жару, – спросил Дед Музыкантского в коридоре.
Тот ничего не ответил.
Дней через десять в Интернете появилось обращение Старухи, подписанное ею и почему-то старым бывшим омбудсменом дохлым Ковалёвым, в котором они предлагали активистам, участникам акции на площади, исключить Деда из числа уведомителей. В ответ к Старухе в ЖЖ посыпались негодующие письма. Её клеймили позором во всем русскоязычном Интернете. Ей пришлось отступиться от своего предложения. Чтобы подтвердить своё единство, они вышли 31 июля на площадь вместе. Правда, Старуха быстро ушла, минут через двадцать. Он же продержался на площади на несанкционированном митинге час. Рекордное время.
В середине августа площадь огородили забором под предлогом того, что якобы будут строить под площадью паркинг. Это была ложь, разумеется. Под площадью проходит тоннель Садового кольца, а ниже залегает станция метро.
На 31 августа они подписали опять одно общее уведомление, но вышли на площадь уже не вместе. Стояли в разных углах. А в конце октября Старуха всё-таки переметнулась в лагерь врага. Договорилась за спиной Деда и Константина с властью о митинге на 800 человек. Там, где они хотели. Сама потом рассказала газете «Московский комсомолец», как на заседании Общественной палаты её посадили вместе с одиозным Сурковым, и тот «разрешил» ей митинг.
31 октября на площади состоялись два митинга. Один – старушечий, в «загоне», как презрительно назвал Дед площадку среди заборов, и второй – сторонников двух других заявителей, Деда и Константина. Вот там-то над Дедом поизмывались, таскали вниз головой, роняли на асфальт, «заносили» на власовский митинг Старухи…
«Размышляй дальше, старый, размышляй, – сказал он себе. – Самое время понять, почему Старуха пошла на раскол митинга. Продалась ли власти? Сделала ли это по глупости, по причине ревности к его авторству идеи? По какой причине? По всем сразу?»
«Почему я должен заниматься этой Старухой?» – подумал Дед с досадой. Дед привык воевать с молодыми женщинами, а тут вот образовалась война со старухой.
За дверью послышались голоса, в глазке обозначился водянистый милицейский глаз, замок захрустел, и на пороге появился улыбающийся его охранник Кирилл, у него уже успела загустеть щетина.
– Восемь! Восемь дали! Тот же судья, который осудил вас. За то, что ругался у того же дома, что и вы.
– Один ругался? В одиночестве?
– Да. Вас не упоминали.
– Видимо, мы ругались на разных углах.
Они расхохотались. Во всё ещё открытую дверь камеры протиснулась старший лейтенант с грудью.
– Есть пойдёте?
На ужин были макароны-рожки с блёстками тушёнки. Жизнь налаживалась.
5
Кирилл лежит на соседней койке, едва умещаясь в длину, а Дед думает.
Последние 15 лет он живёт, как «крёстный отец», как большой преступник. Но дело-то в том, что он не «крёстный отец», но оппозиционный политик в стране с деспотическим полицейским режимом, скрывающим полицейский оскал под маской с демократической улыбочкой. Он не собирался становиться большим преступником. Он всего лишь создал в начале 90-х годов политическую партию. С тех пор Деда охраняют. Он живёт, как не приведи Господь никому так жить. Несвободный, как узник. Достаточно сказать, что он никуда не выходит один…
