Прямо на полке надел пимы, которые заменяли ему подушку, и легко спрыгнул вниз. Втиснув руки в полушубок и прихватив свою так и не раскрытую котомку с провизией, двинулся по проходу к выходу. Вот она, его малая родина. Черепаново в двадцати пяти верстах от Огнёво-Заимки.
Душа поёт. Огляделся вокруг. Народа вышло немного, в основном все катили в Новосибирск. Потоптался, с удовольствием прислушиваясь к скрипу снега под довольно новыми, хорошо подшитыми валенками. Надо найти попутную машину или телегу какую. Вокруг ни души. Не заходя на станцию, Мартя отправился в свою деревню, будто и не было за плечами пятнадцати лет отсутствия. В малолетстве он с отцом Василием пару раз бывал в посёлке на этом месте. Батька наведывался к дружку своему – дядьке Черепанову. Вместе охотничали. Бывало, оставались на ночёвку в охотничьей избушке, принадлежащей этому крестьянину. Сам-то Черепанов был из другой деревни, не вспомнит сейчас Мартя, из какой. На месте той самой избушки и стои́т теперь станция Черепаново. Чудеса, да и только. Домой, как хочется домой. Ноги сами несут по снежной дороге. Ничего не забыл, с закрытыми глазами найдёт свою хату.
Вёрст через десять его нагнали сани, запряжённые кобылой. На повозке – провизия для местного сельпо. Поклонившись бородатому деду, весёлому кучеру, Мартемьян легко запрыгнул на свободное место возле возничего. От него-то и узнал Васильевич, что в его родительском доме располагается сельсовет, а на кладбище им как раз по дороге, только чуть правее свернуть.
– Заодно и я своего дружка попроведаю. Ты надолго к нам? – спросил бородач с тревогой поглядывая на Мартемьяна. – Могу назад на станцию проводить. Неспокойно у нас.
– Дед, ты скажи лучше, где я могу заночевать? – Мартемьян обнял два креста, наклонённых временем друг к другу. – Хочу воздухом родным надышаться вволю.
– Айда ко мне, окаянный.
– А что, дед, храм наш стоит? Уцелел?
– Что ты, что ты! Осквернили супостаты, клуб решили там разместить, да недолго радовались. Сгорел клуб, нет и храма. Кирпичи и те растащили, один фундамент остался. Да вот же это место. Поговаривают, новую церковь будут строить.
Мартя внимательно вглядывался в огромную снежную поляну. Боли не было, только жалость. Жаль умерших отца, маму, мачеху, Германа, Марту и ещё многих людей, которые не увидят никогда снега, не встретят весну, лето, которые обязательно наступят. Не увидят этих берёзок, которые успокаивающе кивают ему своими тонкими ветками. И совсем немного жаль себя.
Мартя рассчитывал на драгоценности, которые отец Василий спрятал в храме накануне изъятия ценностей в 1917 году. Заветная шкатулка с фамильными украшениями матери. Для Марти она бесценна. Маму свою он не помнил, Зина тем более. Отец разрешал им, маленьким, рассматривать блестящие штучки, раскладывать их на печке и аккуратно собирать в шкатулку.
Дождливой ночью революционного года, напоив сторожа медовухой, Василий, вместе с десятилетним сыном, забрался в подвал храма. Выкопал принесённой с собой острой лопатой яму и опустил в неё шкатулку, завёрнутую в какие-то тряпки и рогожу.
– Смотри, сын, запоминай. Это твоё и Зинаиды. Пусть забирают всё, но это я отдать не могу. Я очень любил вашу мать.
Мартемьян хорошо помнил подвал, угол, где они прятали шкатулку. Теперь это не имело никакого значения.
– Дед! Отвези меня на станцию. Очень прошу! Хорошо заплачу́.
