Вновь свои узорчики в небе шьют шрапнели,
Рваными стежочками с края да на край,
И вразброс по полюшку -серые шинели,
Медленно идут вперёд, – Боже помогай!
Не свернуть им никуда: справа топь-болото,
Слева жизни не даёт вражий пулемёт,
Зубы сжав идёт вперёд русская пехота,
Есть приказ занять деревню – и она займёт.
Из-за леса на рысях выезжает конница,
Сотенные на ветру полощатся значки,
То взметнувши шашки вверх, выручать торопятся
Обессилевших пехотских, терцы-казачкИ.
Вот слетел один с седла, покатился кубарем,
Знать в станицу полетит «чёрное» письмо,
И со свистом-гиканьем, молодецкой удалью,
Всыпали германцу там по первое число.
Ну, а ближе к вечеру, как деревню взяли,
От пехотских приходил старый капитан,
И сказал:" Что как не вы, все б мы там лежали,
Слава терцам-удальцам, Слава казакам!»
Провели его за стол, за простой походный,
Сотник крепкого вина приказал поднесть,
«Нас представили к крестам, -обмываем, рОдный,
Семерых к «Георгию», да к дубовым -шесть.
Из одной станицы все -возрастали вместе,
И средь этих шестерых – меньшенький мой брат,
Как мне матушке писать, что сказать невесте?
Вот остался нынче жив – сам себе не рад.»
И фуражку с головы, дрогнувшей рукою,
Потянул, враз потемнев, капитан седой:
«Милый мой братушечка -будь Христос с тобою!
Сколь живу на свете – страшно так впервой!»
А наутро полк ушёл из деревни сонной,
Как и не было их здесь, терцев-казаков,
На церковном кладбище, рядышком с часовней,
Оставались шесть дубовых свеженьких крестов…
