На следующее утро в десять мы с Винсом вместе ушли с работы и поехали к этому жуткому новому зданию, занявшему место моей ребячьей радости. До самого верха я ехал в лифте молча, наблюдая за тем, как ерзает и моргает Винс. С чего бы ему нервничать из-за встречи с человеком, который зарабатывает на жизнь тем, что устраивает скульптуры из рубленой печенки, я не знаю, однако он явно нервничал. Капелька пота скатилась у него по щеке, и он судорожно сглотнул – дважды.
– Винс, он же организатор. Он не страшен. Он не в силах даже твой библиотечный абонемент отменить.
Винс глянул на меня, опять дернул кадыком и ответил:
– У него крутой нрав. Он может быть очень требовательным.
– Ладно, – сказал я очень и очень ободряюще, – давай тогда найдем другого, поразумнее.
Винс стиснул челюсть так, словно стоял перед расстрельным взводом, и покачал головой.
– Нет! – храбро заявил он. – Мы пройдем через это. – Как по сигналу, двери лифта раскрылись; Винс расправил плечи, кивнул и скомандовал: – Идем!
Мы дошли до конца коридора, и Винс остановился перед последней дверью. Глубоко вдохнул, поднял кулак и, немного поколебавшись, постучал в дверь. После долгой паузы, когда ничего не произошло, он посмотрел на меня, моргнул, по-прежнему держа руку поднятой, и сказал:
– Может быть…
Дверь открылась.
– Приветик, Вик! – щебетнуло стоявшее в двери существо, и Винс в ответ стал краснеть и заикаться.
– Я так… только… привет. – Потом он перенес вес тела с одной ноги на другую, пробормотал нечто вроде: – Э-э… ну… а-а, – и отступил на полшага.
Представление было замечательное, впечатление производило, и я был, похоже, не единственным, кому оно доставляло удовольствие. Человечек, открывший дверь, смотрел на Винса с улыбкой, что позволяло предположить: ему, возможно, нравится наблюдать за любым человеческим страданием. Он дал Винсу покорчиться несколько долгих секунд, прежде чем наконец произнес:
– Давай же, входи!
Мэнни Борке, если только это он, а не какая-то странная голограмма из «Звездных Войн», стоял во весь рост пять футов шесть дюймов от серебристых расшитых сапожек на высоком каблуке до оранжевой макушки. Волосы были стрижены коротко, если не считать черной челки, расходившейся на лбу, как ласточкин хвост, и ниспадавшей на громадные очки, усыпанные стразами. Его ярко-красная дашики до пят, очевидно надетая на голое тело, заколыхалась вокруг него, когда он отступил от двери и жестом предложил нам войти, а потом быстрыми маленькими шажками направился к громадному панорамному окну с видом на море.
– Проходите, поболтаем немного, – пригласил Мэнни, огибая пьедестал с огромным предметом, похожим на гигантский комок блевотины какого-то животного, который окунули в пластик и расписали красками для граффити в стиле «Дэй-гло».
Он провел нас к стеклянному столику у окна, вокруг которого располагались четыре штуковины, вероятно призванные играть роль стульев, но легко могли сойти и за бронзовые верблюжьи седла, приваренные к ходулям.
– Садитесь, – пригласил хозяин, широко поведя рукой, и я сел на седло-стул, стоявший ближе всех к окну; Винс, малость поколебавшись, сел со мной рядом, и Мэнни вспрыгнул на сиденье аккурат напротив него и произнес: – Итак, Вик, как дела у тебя? Кофе не желаете? – и, не дожидаясь ответа, он дернул головой влево и позвал: – Эдуардо! – У сидевшего рядом со мной Винса перехватило дыхание, и не успел он хоть как-то отреагировать, как Мэнни волчком крутанулся ко мне. – А вы, должно быть, тот самый краснеющий жених!
