Незнакомый язык, даже не вслушиваясь, называют гортанным, непривычную мелодию – странной и дикой. Попадая в эту колею, я именно так назвал про себя их песню. Его стихи не повторялись, а складывались в отдельный сюжет, и получалось, что поются две песни сразу. У Юджины голоса не было, а Марта и Гертруда не знали, наверное, что у них настоящий прекрасный голос, низкий и глубокий. Пели они в простонародной манере, с подвывом.
Юноша знатный на севере был.
Красивую девушку он полюбил.
Птица поет у сухого пня.
Снова тревога будит меня.
О чем ты плачешь, о чем слезы льешь?
Боишься, что счастья со мной не найдешь?
Любимая, почему ты грустна?
Оттого мне страшно и слезы лью,
Что знаю горькую участь мою.
В чарку налей золотого вина,
Брось в него три волшебных зерна.
На мост широкий взойду я с тобой,
На дно утащит меня водяной.
В путь пора, вспорхнула птица,
На траву роса ложится.
Вдаль уводят мои дороги.
Беда стоит на моем пороге.
Похвалить исполнение и балладу я не успел: кот вспрыгнул прямо на стол и громко, отрывисто замяукал.
– Старый Медведь! Старый Медведь! – закричала Герти. – Папка приехал!
Сестры вскочили и побежали навстречу. Старик подъехал в тележке, запряженной крупным серым мулом. Дочери все сразу повисли у него на шее.
– Подъезжаю – поют. Далеко слышно, – сказал старик, пожимая мне руку.
Это значило: хорошо возвращаться домой и слышать, что дома радуются.
Герти убежала на кухню, Юджина вместе с отцом пошла распрягать тележку. Марта вернулась ко мне.
Я удивился, где же их мальчишка-работник и вслух спросил об этом, хотя глазами говорил другое.
– Где ж ему быть, дома давно, – ответила Марта на вопрос, не отвечая на взгляд. – Нас дождался и уехал. У него свой отличный мул, не хуже Серого. Отец придумал: накопишь, сказал, половину, вторая будет тебе премией. Он и постарался, накопил на самого лучшего.
Все опять собрались за столом. Старый Медведь, что и говорить, был картинный старик. В ярко-синей рубашке и белом платке на белых волосах смотрелся празднично.
– Вот что мы сделаем, – объявил он, – достанем сейчас одну из тех пыльных бутылок, и я тоже спою. Принимается предложение?
– Принимается! – поддержали сестры, и Герти принесла бутылку темного стекла.
Старик сосредоточенно откупорил ее, разлил черное вино и объявил, что пьем мое здоровье. Я поблагодарил, не зная, надо ли тут же провозглашать здоровье хозяина. Но он уже перебирал струны и вдруг заиграл смутно знакомое вступление. Я не сразу его узнал: никак не ожидал услышать, да и на гитаре звучало странно, непривычно. Старик запел великую «Липу». Хотя и безголосый, пел он хорошо. Есть такой феномен – хорошее пение без настоящего голоса. При всем своем снобизме я это признавал. «Давно забыт я дома, брожу в краю чужом…» Юджина иногда подпевала. Старик доиграл. Я почувствовал, что хвалить не надо. Он снова запел, и снова Шуберта – «Прощай, спокойно спи». Любимая мучительная мелодия покатилась своим зимним путем, ниспадая на октаву.
Баллада – это понятно, но откуда они знали «Зимний путь», и так уверенно и задушевно? Потом старик пел «Шарманщика», а я решил, что пора прощаться. Сестры захотели проводить меня.
Я вел в поводу лошадь, сестры шли под руку. Смеркалось. Молчали. Гертруда убежала вперед. Я отдавал себе отчет, какие чувства вызывает у меня Марта, но мне не нравилось, что именно такие. В них не было человеческой симпатии или эротического притяжения, они слишком похожи были на то бескорыстное эстетическое восхищение, о котором я совсем напрасно говорил с иронией. Бывает красота горячая, яркая, жаркая, греющая. Красота Марты светилась, как холодное зеркало синего озера на рассвете. Но надо было вести разговор.
