До окончания пары – четверть часа, и Саломея, устроившись на широком подоконнике, ждет. Ей скучно просто сидеть и ждать, и она качает ногой, пытаясь стряхнуть с подошвы кленовый лист. Некогда он был красным и чуточку желтым, с крупными выпуклыми жилками, но теперь – истерся.
Дождь барабанит о цинковый подоконник. Мелодия дождя – или мелодия в дожде?
– Вы потерялись? – спрашивают у Саломеи, и она вздрагивает, не столько от страха или неожиданности, сколько потому, что никак не вяжется этот теплый бархатистый голос с холодной осенью.
– Простите, если напугал, но у вас очень уж потерянный вид.
– Я жду. Подругу.
Саломея подслеповато щурится. В коридоре мало света, и она никак не может разглядеть человека, стоящего не совсем рядом с ней, но достаточно близко, чтобы начать беседу.
– Давайте ждать вместе? – предложил он.
– Давайте. Хотите чаю? Он из автомата и невкусный, но еще горячий.
– Хочу.
На темных волосах его блестела влага. А синие глаза смотрели дерзко, и Саломея смутилась, но не отвела взгляд, словно опасаясь разорвать некую невидимую нить, протянувшуюся между ними. И с каждой секундой – старые часы словно пустили стрелки бегом – нить эта крепла.
– Саломея, – произнесла Саломея, чувствуя, как пылают ее щеки.
Холод отступил. И дождь за окном вдруг умолк. Сквозь серое стекло пробилось солнце, окружив и ее, и его коконом света.
– Аполлон, – он ответил, улыбаясь. – Похоже, у нас с вами общая беда – родители с фантазией.
Саломея рассмеялась – глупо, как смеются только влюбленные, неспособные сдержать радость.
– Ты веришь, что имя предопределяет судьбу? – спросил Аполлон, протягивая ей руку.
– Нет. Да. Не знаю пока что.
Его ладонь – надежнее всех ладоней. И якорь. И причал. И точка опоры. И рычаг, с чьей помощью она способна перевернуть мир.
– И я не знаю. Слушай, а ты очень сильно хочешь… дождаться?
До звонка оставалось минуты три или всего даже две. Ждать-то недолго, но что потом? Встреча с подругой? Прощание с Аполлоном? Или, в лучшем случае, прогулка втроем. И Саломея будет третьей – лишней – всегда получалось именно так. Но не сегодня!
Не сейчас!
– Давай убежим, – предлагает она, крепче сжимая его руку.
– Давай.
Любовь похожа на узкие лужи, что вытянулись вдоль бордюров, преграждая ей путь. И Аполлон, подхватывая Саломею на руки, переносит ее на другую сторону.
У любви – запах дыма и жареных сосисок. Желтые глаза-окна домов. И белые флаги занавесок в его квартире. Окно в кухне открыто, тянет холодом. Саломея вдруг пугается того, что все слишком уж быстро происходит. И надо бы маме позвонить… она волнуется.
Она потребует – вернуться домой, а Саломея не в состоянии расстаться с Аполлоном. И она закрывает окно, отжимает занавески – ситцевые, пропитавшиеся дождем. Вода льется на разбухший подоконник, и старая краска слезает с него, как корка с незаживающей раны.
В его квартире одна комната. В ней беспорядок – кровати две, и обе разобраны. Одежда грудой лежит в кресле. Табурет. Сервант. Напольная ваза с сухими палками рогоза.
Холодильник почти пуст, но есть ей не хочется.
Книг много. Лежат везде, стопками и просто так, брошены – небрежно, с раскрытыми, заломанными, а часто и заляпанными страницами.
– Извини, – Аполлон вдруг краснеет. – Мы тут с приятелем… снимаем квартиру. Так дешевле.
– А я с родителями живу, – признается Саломея – и прикусывает язык, с которого готово сорваться приглашение. Родители ее не поймут… или поймут?
