Делириум - страница 33

1. Самая непростая глава.

Бывают ли разные люди? Или все – и Будда, и дядя Феня в мокрых подштанниках, и тетя Олдя – все похожи? Одинаковые!? И отвечаешь… Да, все одинаковые! Но все же есть разные! Все и она – Машенька?!

На втором курсе мы с Мараткой решили навестить нашу карманную заграницу, то есть Прибалтику. С нами поехал Суперфин, мой школьный товарищ. Суперфин был мужественный красавец, с полоской мексиканских усов, затертыми висками и пиратской серьгой в ухе.

Подготовились солидно, как требовал этикет бывалых командировочных: взяли купе, жареных каплунов, разной снеди из ресторана и обойму крупнокалиберного пойла. Счастье начинается с поезда.

Распаковали курятину, порезали сёмгу, огурчики солёные, почистили яички, жахнули по первой и пошли в тамбур насладится первой железнодорожной сигаретой. Тогда курить можно было и в самолете, и в автобусе, и в кинотеатре. Курить не то что было запрещено, приветствовалось…

В тамбуре было тесно, там без билетов ехала лихая компания – студенты московского архитектурного института. Они ехали на практику – рисовать древний Таллинн. Одеты студенты были не по-нашему, по новой продвинутой моде.

Были хиппи, панки, гопники, но эти никак не подходили под стандартную классификацию.

Маргиналов в Москве в те годы было много – это была запоздалая реакция на комедию кремлёвских покойников. Западные «дети цветов» уже примеряли на себя офисные костюмы, а в СССР только докатился одиннадцатый вал – «Любите, а не воюйте!».

Я застал на Гоголях великих донкихотов дырявого забрала – Красноштана, Чапаева со своей базукой, Маклая, целую связку достойного пера материала – бойцов винтовой революции*. Салатовый дракон кружил вокруг пентаграммы четырёх фонарей в тумане психоделической новой реальности, скалился бивнями Берроуза, лил слюни Тимоти Лири под стон Фрэнка Заппы и мяуканье Моррисона*.

В тамбуре я и мои друзья моментально оказались на сцене передвижного театра. Это было новое поколение московских космонавтов, они перешагнули бессознательное и жили в новом, свободном от огрызков советской пропаганды мире.

Девчонки носили огромные суровые мужские ботинки, типа матросских гадов*. Чтобы гигантские калоши не сваливались, они надевали десять носков и ещё подпихивали газету. Основным прикидом был чёрный балахон и короткие детские брючки, плюс сотня фенечек на шее – сломанные часы, просроченные лезвия, дырявые пудреницы. Мальчишки тоже были одеты во всё не по росту, с неизменными шарфиками и кепочками. Когда они снимали кепку, на голове сразу ты-ннН… – выпрямлялась антенна жёсткого волоса.

Студенты подпрыгивали, пританцовывали, трепетали – пели: «Бросают Чайку и бегут в ночи из крокодильей кожи лодочки, ботинки лодочки берут с собой!». Длинный играл на гармошке, а маленький на игрушечной гитаре. Девочек было две. Или больше?

Та, что была повыше, из гаубицы своих солнечных глаз стрельнула мне в самое сердце и пробила в нём дыру навылет…

Она светилась в темном тамбуре, двигалась на своих ходулях: чёрное каре, волосы отливали воронёным крылом. Глаза мерцали загадочным огнем, как светляки в молоке тумана. Видение плясало, пело и улыбалось мне, смертному. Было в ней что-то от солёных дюн Нормандии. От нее пёрло огнем и хромированным током энергий. То есть все мужики рядом с ней абсолютно сходили с ума. Конечно, совершенно свихнулся и я. Её звали Машенька…