– Эк! – довольно крякнул Мокий Нилович, провожая любимца взглядом. – Молодца!
– А ведь это несправедливо, – вдруг проговорил Богдан.
– Что? – не понял Мокий Нилович.
– Я бы даже сказал, жестоко. Уж простите меня, Раби Нилыч, на резком слове.
– Да ты о чем, Богдан? – нахмурился сановник.
– О карпе. Мнится мне, его уж, как и вас, пора лечить от пристрастия к табаку. Наверное, табак и рыбе вреден.
Яркие, пухлые губы Ривы Мокиевны изумленно приоткрылись: редко кто брал на себя смелость делать замечания ее отцу.
– Каков! – одобрительно буркнул Мокий Нилович после короткой паузы. – Нет, каков, а, дочка! Яко благ и человеколюбец. Даже – рыболюбец!
Богдан поправил очки.
– Нет, ну правда, Мокий Нилович…
– Уж не знаю, какой ты на самом деле муж, – проговорил Раби Нилыч, – это Фирузе и Жанну спрашивать надо…
Лицо и даже шея Ривы в момент стали пунцовыми, словно в ее сторону плеснуло по ветру пламенем близкого костра – и девушка в полном смущении отвернулась.
– Но вот что Великий муж из тебя получится отменный – тут у меня сомнений нет. Ни малейших нет. Вот на сей предмет я и хотел поговорить с тобой, когда звал откушать чаю…
Богдан покрутил головой.
– Слушаю вас, – пробормотал он.
– Меня, может, уложат на время. Может, на десять дней, может, седмиц на пару. Обследоваться да подлечиться как следует быть, без спешки. И… старый я стал. Год ли, два ли еще протяну в главных блюстителях – все равно уходить вскорости. Вот тебе и тренировка, пока я в этой самой «Тысяче лет» сибаритствую. Временным Великим мужем я оставляю тебя. Привыкай.
Богдан не сразу нашел в себе силы ответить. Слишком все это было неожиданно.
– Мокий Нилович, я недостоин… – монотонно забубнил он, пытливо вглядываясь в глубины своей чашки с чаем, но Мокий Нилович его перебил.
– Брось. Я и с князем давеча говорил на сей предмет. У него сейчас голова кругом идет, конечно, на днях голосование по этой челобитной, насчет снижения налога… Но твое имя он хорошо помнит. И он целиком за.
Тут уж перечить было бессмысленно. Богдан только сглотнул пару раз, чтоб не перехватило горло некстати, встал, одернул ветровку, которую Жанна не называла иначе как «а-ля Рюри́къ», опустил руки по швам и сдержанно отчеканил:
– Служу Ордуси.
Рива, с прижатой к груди чашкой чая в руках, восхищенно глядела на него снизу вверх. Пруд у нее за спиной торжественно сверкал.
Благоверный сад,
19-й день восьмого месяца, шестерица,
день
Начальные восемь седмиц супружества проходят под знаком Огня. Вечно куда-то спешащие западные варвары называют начало брака медовым месяцем, отводя молодоженам на первый пыл срок постыдно короткий, и фантазия европейская в сравнениях не идет дальше меда. Что ж, там и прекрасную часть женского тела, которую по всей Ордуси благоговейно и поэтично именуют «яшмовой вазой», зовут «honey pot» – «горшочек с медом»; можно подумать, изголодались они в Европе совсем, и предел тамошних вожделений и мечтаний – по-быстрому сладкого от пуза налопаться. Нет, конечно. Неистовые размолвки и страстные примирения, судорожные ночи и мгновенные дни – никакой это не мед. Даже не сахар.
Огонь.
Потом эту стихию начинает тушить холодный душ общего быта и каждодневного неприукрашенного трения. Начинается власть Воды. И длится она еще семь месяцев. А если брак устоит, не размокнет и не утонет под сим остужающим напором, власть над ним берет плодоносная стихия Земли. Два да семь – девять. Начинаются дети.
