– Подъем, Вова. Наши в городе. Боря сидит у меня и пишет заявление. Лялька тоже там, ждем только адвоката.
В глазах Гудвина плавал наркотический туман. Вова облизал сухим языком потрескавшиеся губы и просипел:
– Заяву отдавайте по твоему адресу… там мой старлей трубит. Я ему позвоню, скажу, чтоб постарался дело себе взять.
– Хорошо. – Марта поднесла к Вовиным губам чайничек и напоила водой.
– Лялька согласна?
– Угу. Любит она тебя, Вова, никак не пойму за что.
Гудвин довольно оскалился:
– Есть за что, Домино.
– С меня одного потребовала – никогда не называть Лялькой. Говорит, с детства кукольных имен не выносит.
– Боря как?
– Плачет. Птичку жалко.
Гудвин пристально поглядел на Марту, потом откинулся на подушку и, разглядывая белый больничный потолок, спросил:
– А тебе, Домино, не жалко девочку?
Домино поправила на Вове одеяло, погладила больного по волосам и тихо произнесла:
– А меня, Вова, жалел кто-нибудь?
Гудвин скосил глаза на Марту:
– Тебя пожалеешь…
– А ты попробуй. Если девчонка сильная, выдержит. Из зоны вытащу, денег дам. Захочет, на работу устрою.
– К себе? – усмехнулся Гудвин.
– Могу и к себе. Пусть служит Боре напоминанием лучших дней.
– Перебор, Домино, – бросил Вова.
– Согласна. Но и жизнь, милый, штука не простая. Научит смеяться сквозь слезы.
– Может, и мне поможешь? На Ляльке оженишь? – внезапно озлился Гудвин.
Марта улыбнулась:
– Много чести. Тебе.
– Смотри, Домино… я вольный ветер… меня Лялька уже того… в Кашине мужем назвала.
Домино нахмурилась. Главбух «Гелиоса» была ее единственной подругой в этом городе.
– Вова, обидишь Лялю – мы враги. Не посмотрю на раны и заслуги. Я, дорогой, свою совесть в детстве с соплями съела.
– Заметил, – сквозь зубы просипел Гудвин. – Но и ты, Домино, учти. Я тоже не фраер…
Марта внимательно посмотрела на бледное, в каплях испарины лицо мужчины. Сквозь наркотический туман проступил иной, точнее, прежний Вова Гудвин – неприрученный зверь, готовый к атаке. Несколько дней, проведенных в одной упряжке, ничего не изменили, Вова не был готов подчиняться, мгновение – и оскалит зубы.
И ломать окровавленного зверя бесполезно. Голову ему дурманит уже не наркоз, а страх остаться в капкане. Только отвернись – и вцепится в горло.
Словно учуяв неуверенность Марты, Гудвин прохрипел:
– Ты мне фуфло не заправляй… я тебе не фраер, – повторил с угрозой, – мне тебя загасить как на стену пописать… Ты Ляльке скажи…
– Ничего говорить не буду, – оборвала его Марта, – не ко времени. Сам потом разберешься…
– Знаю я, как потом все будет… – хрипло проговорил Гудвин. – Ты у нас за чужой счет баба шустрая… Но и я не пальцем деланный, учти…
Ох как не вовремя затеял Вова выяснения – кто кому Вася! Не до Ляльки сейчас, дела надо делать.
– Проехали, Вова, – примирительно сказала женщина и погладила руку сообщника. – Сейчас я тебе быстро обрисую, чего и как Боря говорить будет…
– Мне это без интересу, – перебил Гудвин. – Я барабанить не буду. Пусть другие поют, ворам…
– Ба! – воскликнула Марта. – Сколько пафоса! Когда это ты, Вова, вором-то успел стать?! На малолетке, что ли?
Если бы у Гудвина хватило сил, он бы ударил Домино. Но капельница на правом локте впилась иглой, а левая, заштопанная сторона была как мертвая. Вова лишь саданул взглядом по накрашенным губам и дал себе слово не спустить насмешки.
Два страшных человека смотрели друг на друга и понимали, что нуждаются в согласии.
