В одиннадцать часов дня радостно гомонившие на рынке люди услышали приближающийся небесный гул. Кто-то вскинул ладони, но на солнце ничего не было видно. Через несколько секунд поначалу невидимые, со стороны всё того же солнца показались около десятка самолетов с чёрными крестами. Никто из людей, кроме редких военных, бросившихся наземь, даже не присел. Первые самолёты шли низко и разом ударили по толпе пулемётными очередями и выбросили бомбы. Раздались взрывы, и бабы неистово заголосили, дети закричали, раненые коровы испустили дикий рёв. Многосотенная толпа дёрнулась было бежать, но новые и новые самолёты, устроившие карусель, поливавшие людей пулями, заставили всех в ужасе залечь на месте.
Застлавшие воздух клубы пыли, едко запахшая бомбовая гарь, крики, стоны, рёв обезумевших от боли и грома животных – всё это врезалось в сознание людей так быстро и неожиданно, что мало кто мог вырваться из смертельной круговерти. Самолёты заходили раз за разом над рынком столь долго, пока не кончились у немецких пилотов, также называвших себя людьми и охотившихся на людей за несколько тысяч километров от родины, пулемётные ленты и осколочные бомбы. Только несовершенство убийственной техники – недостаток горючего, бомб и пуль – прекратило эту ново-анненскую голгофу. В живых остались те, кого защитили своими телами бывшие прежде живыми люди. Развороченный рынок чернел убитыми.
Мать Клавдии, Галину Макарову, как и девочку Катю Егунову, убило осколками в галантерейном у прилавка Маруси Шаповаловой. Всего же с приезжими и военными погибло около тысячи человек. Уже к вечеру молчаливые военные, чувствовавшие и свою вину за непродуманное скопление гражданского населения в прифронтовой полосе, погрузили на арбы трупы и скорым шагом вывезли их в общую могилу на Громковское кладбище. Кто успел из родственников, тот забрал своих и похоронил там же на поселковом кладбище, либо у себя на хуторе или в станице отдельно.
Клавдию своим телом прикрыла мать. Хрипя немеющим горлом, дрожа, она успела прошептать то, чего ранее никогда не произносила: «Спаси тебя Христос, доченька».
И Клавдия осталась жить. И это чувство, что она осталась жить за счет смерти матери, укрывшей её, то обостряло желание жить, то ввергало в страшную безысходность. Ведь она ничего не могла сделать, чтобы избежать осколков и пуль и сохранить жизнь матери, – и только судьба, Бог, страшное желание её матери, в последнем движении прижавшей к себе дочь, уберегли её, девочку, от страшного небытия. С тех пор для Клавдии всё, что было у её матери, стало святым. И, конечно же, святой для Клавдии была партия, куда девушку, прежде всего памятуя о её матери – секретаре райкома, приняли вскоре после войны, долго не раздумывая.
Удар на школьном партсобрании был такой страшной силы, что Клавдия почувствовала себя погребённой, как во время бомбёжки, – и она, как дошла до дома, так и повалилась на кровать, и провела несколько дней в полузабытьи, выкрикивая имена то мамы, то Николая, то директора школы Грача, прося помощи у одних и оправдываясь слезно у других. В бреду она никого не ругала.
А личное дело Клавдии, теперь уже и прогульщицы, быстро покатилось тележным колесом с высокой горки вниз. Был педсовет школы, где Грач опять-таки, когда дело пошло враскачку, выкрикнул, что Коммунистическая партия и весь советский народ победили фашизм и тем более справятся с мелкими недостатками. Когда большинством голосов Клавдию освободили от работы в школе, даже те, кто кричал-раздирался о пьянстве больше всех, выходя на свежий воздух, с горечью подумали: да что же мы наделали!
