Дома явно намекали, что я должен отправиться вдоль аллеи. Не знаю, как я это понял, но стремительно наступающие сумерки всё меняли. Здания вытягивались и нависали, колебались, будто сделанные из темного желе, или устремлялись вверх черными копьями. Пустые окна корчились в попытках издать звуки, но застывали в схватках, так и не выдавив ни писка. Я следовал за своими чувствами и оказался перед открытой дверью в слабо освещенный желтым светом лампочки проход.
– Элвин, домой! – крикнула откуда-то справа женщина, подзывая сына.
Стоя на пороге подъезда, я колебался, сжимая перевязанную веревкой подшивку газет. Пустота, затхлый запах – и больше ровным счетом ничего. Делать здесь было нечего, разве что кусок бумаги валялся на полу, измятый и грязный, словно выпал из мусорного пакета. Страница отчета, нотной тетради или неверно заполненного опросника, в которую завернули покупки. «Список необходимого на вечер в честь казни Сильвана Хо…»
Я поднял листок, разгладил его, прижав к стене, и попытался прочитать написанное. Вот уж не думал, что в этом милом месте устраивают вечера в честь казней.
Обрывок листа действительно представлял собой остаток списка, похожего на те, что делают перед крупной закупкой в магазине. В основном там было перечислено продовольствие, выпивка, складные стулья, гирлянды, дрова и прочее барахло, подходящее для вечеринок на открытом воздухе, но также упоминались двадцать экземпляров книги под названием «Лезвия листьев» с пометкой на полях: «Убедись, что собрала все». Может, кто-то ставил пьесу – в Ааре полно театральных кружков, групп декламации и прочих развлечений в том же роде.
Присев на ступеньку, я закурил и расположил подшивку из библиотеки на коленях. Почему-то я был уверен, что в подъезд никто не войдет, а потому можно сыграть еще разок. Мне нравилось название «Лезвия листьев», так что я поискал в подшивке упоминания об этом сборнике, а заодно о Сильване Хо. Ни слова о «Лезвиях» я не обнаружил, а то, чем не можешь обладать, сильно будоражит.
Загоревшись в один момент, я переполнился стихами и начал торопливо записывать их на полях библиотечных газет, чтобы ничего не забыть. Я любил эти моменты, когда пустота исчезает, и ты вдруг переносишься в пространство, где творчество дается легко, свободно, как дыхание.
Сидя на ступенях, я писал и писал, боясь лишь одного – что бумага закончится, а я не успею рассказать все, что вдруг увидел. На город опустилась ночь, а когда я вернулся домой, было уже утро. Засыпая прямо в одежде, я вдруг подумал, что вместо того, чтобы сдерживать город, поддался ему, стал героем чужого детектива, который не задумывал.
Город начал писать стихи про меня.
– Меня зовут Ноам, я молодой поэт-стажер, которого прислали познакомиться с живыми городами, – жизнерадостно протараторил светловолосый парень лет двадцати.
– Прекрасно, – я постарался, чтобы слово включало в себя максимум возможного равнодушия.
Глядя на «стажера», одетого в модное пальто, выбритого и пахнущего одеколоном, я вдруг понял, что забыл, когда в последний раз брился. К Риоко я тоже перестал заходить, а ежедневное мытье начало казаться избыточным, ведь нужно было больше писать. Или думать о том, чтобы писать.
Наверное, паренек видел во мне загадочного отшельника или опустившегося одиночку, потому как изучал каждую складку на моих несвежих брюках с вниманием, которого они были явно недостойны. Я бы предпочел поверить в первый вариант, хотя был немногим старше Ноама, но посмотреть в зеркало все же захотелось.
