На края городка, впритык к частоколу, располагалось двухэтажное старенькое здание. Пара окон, покосившаяся крыша и одинокая ива, что росла подле, – символизировали обреченность этой тюрьмы. Комендант позвенел связкой ключей, снял замок с крепкой двери и вошел внутрь. Филипп и Уильям последовали за ним. Безо всяких ламп они, прекрасно ориентируясь в темноте, спустились в подвальное помещение. И здесь, в жутких условиях, среди плесени, гнили, они обнаружили нескольких человек, которые тихо сидели в кандалах, с мешками на головах и, судя по всему, кляпами во рту. Заслышав звуки, узники обеспокоенно загремели и замычали.
– Почему ты их так содержишь? Хуже, чем скот, – едва ли не с угрозой спросил граф.
– Хозяин… а их здесь уже быть не должно, – развел руками Аудерл.
– Что это значит?
– Раньше-то как было, хозяин… – ответил поспешно комендант – Когда мы приговаривали к смерти, то смертнику-то давали ядовитый отвар: из змей-травы да упырника. От него люд погибал во сне. А потом я их в топи отвозил и скидывал. Ну а если надо было, я люду другой отвар давал, просто усыпляющий, и убивал потом, как есть… Затем выпивал и уже топил.
– А сейчас как?
– Сейчас наш вождь устраивает смертную казнь, просто выставляя люд за ворота, затемно. А там с ними того… живо расправляется Многоголовая… Вождь-то о вашем прибытии не знавал. А я из тех писем уважаемого Него, когда вождь их мне зачитывал, сразу сообразил – вас ждать надобно. Потому и писали же про ревизии, верно? Чтобы сохранить этот люд до вашего прибытия, я и затаил их в подвал. С той луны врать приходилось – изгалялся. Один будто от болезни скончался, я тогда вывез набитое тряпье под видом тела. Про второго, что убежал… И так со всеми ними – долго они здесь томятся уже.
Филипп сначала сделался белым, но уже через миг лицо его вспыхнуло злобой, и он громко выругался:
– Дубоум!
– Кто? Я?! – перепугался Аудерл, думая, что это относится к нему.
– Вождь ваш дубоум! Своими действиями погубит всех вас.
– Но почему, хозяин?
– Потому что ехидна и является сюда от того, что нашла здесь кормушку. После такого в свои болота она уже не вернется!
Впрочем, граф взял себя в руки, подуспокоился и задумался. Затем он шагнул в сторону одного из заключенных.
– Уильям, пей одного, быстро! У нас мало времени! – приказал он и, схватив первого попавшегося, вцепился ему в глотку, не снимая мешка с его головы.
Тот, с кляпом во рту, что-то промычал, дернулся – и затих.
Чувствуя, что надобно поторопиться, Уильям взялся за второго, поморщился от исходящих от него запахов и также припал к нему. Он уже странно привык к тому, что всякая его жертва – несомненно виновна. Убийцы. Насильники. Он уже смирился с этим. Но именно сейчас, из воспоминаний, он вдруг понял, что этого несчастного селянина осудили на смертную казнь всего-навсего за воровство курицы. И тогда Уильяма охватил стыд, но, сдержав этот недолгий порыв пощады, понимая, что узник все равно не избежит своей смерти, – он допил его. А закончив дело, в тревоге посмотрел на графа, который платком торопливо доводил губы до белизны.
– Господин… – шепнул Уилл. – Скажите, неужели за воровство курицы теперь приговаривают к смерти?
Филипп резко повернулся к коменданту. Тот лишь кивнул.
– Теперь наш вождь карает за малое, – сказал Аудерл. – А сам забирается на дозорную башню, что подле ворот. И глядит, как люд утаскивают, – и он потупил взор. – Барт немного «того» стал, когда появилась эта Многоголовая… Говорит – это божья кара, которую надобно умилостивить.
