А жильцы как были рады! Кинулись Дарье помогать: кто-то старый театральный редикюль повесил одному снеговику, кто-то вышедшие из моды деревянные бусы. И снежные «люди» зажили во дворе своей жизнью. А Дашка стала местной знаменитостью. О ней даже в газете написали, после чего во двор стали чуть не на экскурсию приходить.
В один из дней, когда Дарья, справившись со своими основными обязанностями, лепила очередного снежного жильца, в арке дома появился Борюсик, Борис Ефимович. Не часто, но он заглядывал к Дарье. Не столько в гости, сколько с законспирированной проверкой по наставлению Томочки:
– Борюсик! Юная барышня одна в незнакомом городе! Мало ли что и как – надо тебе проведать девочку.
Сама Даша изредка звонила им из жилконторы – в ее коммуналке телефона тогда еще не было. Но то, что рассказывала она – это одно. Тут доверяй, да проверяй! Поэтому раз в месяц Борюсик появлялся у Даши под каким-нибудь надуманным предлогом. То якобы лампу настольную старую в ее хозяйство пристроить, то покрывало на диван. Дарья дары принимала, так как ей один раз четко и грамотно объяснили: это нормальная человеческая помощь.
– У тебя комнатка пустая, а у нас – излишки. А мы хорошо знаем, что такое переезд и обустройство, правда, Борюсик?!
Спорить с Томочкой было бесполезно. Да Даша и не спорила. И спасибо им, помогли обставить ей ее норку «излишками» так, что у Даши стало уютно, и все необходимое для жизни было.
– Борис Ефимович, здравствуйте! – Даша улыбнулась.
– Здравствуй, Дашенька. – Климов как-то странно посмотрел на нее, и устало вздохнул. – Как ты?
– Я – хорошо. А вы? Борис Ефимович, что-то случилось? С Томочкой? С Володей?
Дашку было не провести. Она по природе своей была чуткой и интуитивной. Сразу поняла, что Борюсик к ней не просто поболтать – чайку попить. От него каким-то горем тянуло.
Он и в самом деле отказался от чаю. И сказал:
– Даша, я к тебе с плохими вестями…
Он мог и не договаривать. Она догадалась обо всем. Родители…
Она часто думала о том, что такой образ жизни до добра не доведет. И знала, что не далек тот день, когда все кончится. Иногда она казнила себя, называла бессердечной, призывала себя иметь милосердие к ним. Иногда порывалась собраться и поехать домой, забрать мать и отца, привезти их в Петербург, а тут вылечить, и…
Никакого «и». Никакого «и» уже больше никогда не будет. Дашка думала, что по отношению к родителям у нее все внутри давно очерствело, столько боли и горя принесли ей эти самые близкие люди.
А оказалось – нет. Ничего подобного! Оказывается, она жалела их и любила, просто боялась показать им это, потому что они в пьяном угаре не поняли б ее порывов. И себе боялась признаться, что это так. И сейчас, узнав от дяди Бори Климова, что родителей больше нет, она забыла про все свои обиды на них, про сломанное детство, и накатившееся на нее снежным комом большое сиротство хлынуло из глаз солеными слезами.
Климов гладил ее тяжелой горячей рукой по русой голове, которую Дашка уронила на сцепленные в замок до побелевших костяшек пальцы, и что-то говорил. Она слов не разбирала. Плакала. Потом вытерла рукавом глаза и нос, и, не глядя на Борюсика, сказала:
– Ехать надо…
– Не надо. Даша, это случилось две недели назад. Ты же понимаешь, нам не сразу сообщили. Пока в деревню, пока оттуда нам… Вот такой испорченный телефон. А ехать не надо…
Да, ехать ей было некуда. И не к кому. Подружка Люда и ее приятель Андрей Мурашов, тихонько поженились и уехали в подмосковный Жуковский. Там у Андрея жил дядя. С его помощью Андрей поступил учиться в какой-то крутой столичный вуз. Даша не очень поняла из Людкиного письма – в какой, но учат там чуть ли не на послов-дипломатов.
