– Я всех мертвых вдова, – многозначительно произнесла Любка и сама поразилась, как складно у нее вышло.
Пенсионер Гаврилов расплатился за куриные лапы, пообещал отцу Константину зайти вечером в гости и с достоинством удалился.
Отец Константин смотрел на мотки веревок, секаторы и голубые галоши, разложенные в хозяйственной части магазина, и никак не мог сообразить, зачем пришел.
– Слушаю вас, – подчеркнуто вежливо обратилась к нему продавщица.
– Пожалуйста, хлеба.
– И зрелищ! – фыркнула Любка и закружилась по магазину, изображая зрелище.
Отец Константин протянул ей сыроватую буханку. Любка остановилась, как вкопанная, только непослушная ухмылка продолжала блуждать по лицу.
– Мне? – ошарашено выдохнула она.
– Ну, ты ж просила.
– Возьмите вон еще сосисок, – подсказала продавщица. – А то, и правда, на одном спирте живет, как вечный двигатель.
Отец Константин вышел из магазина. Любка не отставала. Прижимая к груди пакет с чудесно обретенной провизией, она рассуждала о чем-то, что, по ее представлениям, соответствовало торжественности момента.
– Лисице Бог послал кусочек хлеба! – выкрикивала Любка. – А я в Бога не верю. Я верю в людей. Вот в тебя, например. Помог бедной вдове! Так и живем. Только решишь помереть, кусочек с неба – хлоп! Живи, мол, Любка, дальше! Как тут в Бога не верить! Я верю! Вот те крест! А ты – до чего ж расчудесный, на святого похож! Ты это, не святой, случаем?
– Нет, Люба, обычный человек.
– Ой! – умилилась Любка. – Лю-ба! Ну-ка скажи еще раз! Меня так никто не называет!
Разбуженные Любкиными криками, на скамейке зашевелились мужики.
– Я ж говорил – фиктивный, – прохрипел мрачный Пахомов. – Уже с психовкой снюхался. Приличный человек разве будет с ней валандаться? В зуб ногой – и все разговоры!
– Где это Вовчик видел таких живодригущих попов? В армии у себя что ли? – продрал глаза его собутыльник Палыч, супруг школьной начальницы Евдокии. – Поп должен быть с брюхом. А этот! Журавель! Как есть поддельный!
– А пойдем ко мне в гости? – трещала меж тем Любка. – У меня ведь тоже дом есть! Правда, стеклы выбиты, зато крыша на месте. Или вам, духовным, с женщинами нельзя? Га-га-га! Только не обижайся! Это я так, к слову, я ж все понимаю! Пойдем, посмотришь, как мы тут живем! Или побрезгуешь?
– Пойдем.
– Правда что ли? Не шутишь? Ко мне? К Любке? Вот это номер!
Они подошли к завалившейся на один бок халупе. У приоткрытой двери белел нетронутый снег. Любка давно не вспоминала, что у нее есть дом.
– Кто ж тебе стекла побил? – спросил отец Константин.
– А бабы! – весело отмахнулась Любка. – За то, что мужики со мной путаются. А чего бы им не путаться? Я нрава легкого! А жена – как циркулярная пила, не успокоится, пока не перепилит.
Они с трудом отжали примерзшую дверь и вошли внутрь. Такого погрома отец Константин не видел даже в предназначенных под снос ветхих домах, где в детстве лазил в поисках кладов.
Он пошел, переступая через груды рухляди и пустых бутылок.
– Немного не прибрано, – виновато заметила Любка, отпинывая с прохода пустую коробку.
На подоконнике лежала припорошенная снегом пластмассовая погремушка. Отец Константин взял ее в руки и обернулся к Любке.
– Сынок у меня был, – жалобно сморщилась та. – В интернат отняли. А я его так любила! Покормить иной раз забуду – он и орет, бестолочь. Лежал бы тихо – вместе б жили.
Любка впервые за время их знакомства замолчала и как бы задумалась. Ее обветренное лицо, находившееся в непрерывном движении, приостановилось, и в нем внезапно проступили человеческие черты. Вострый нос, мелкие веснушки, мертвенно серые в скудном свете, сочившемся из разбитых окон. Глаза, действительно, были лисьи: желтовато-карие, холодные.
