Он меня изучает, а я ему мысленно говорю: «Ничего плохого мы не сделаем, ничего из старья не выбросили, не спалили, все бережем, все починили, дети бегают, радуются». С тем и уснула.
Так он принял нас, а потом и помог.
На другой год привезла я девочек дедушке, оставалось от отпуска всего 4 дня – мне уезжать, а младшая дочка подкашливать стала, да и температура скакнула за 37. Отец говорит, молоко, козий жир, мед, – отпоим, езжай. А у меня на душе неспокойно. Ага.
Билет все же взяла, знаете как с билетами. И в последнюю ночь перед отъездом проснулась от того, что тронул кто-то за плечо, оглянулась – никого, села – вижу книга (ещё от отца толстые тома остались из тех, что он не роздал) зашевелилась в лунном свете. Как у нас в избе белые шторки половину окошка прикрывают, а сверху лунный свет вовсю. Книга плавно плывет по комнате, в мою сторону, страницы быстро-быстро, как от ветра перелистываются, дальше книга о стену бьется, будто ее бросили туда, бьется, как птица в оконное стекло, и падает мне на кровать, страха никакого, почему-то воспринимаю это нормально. Встаю. Зажигаю свет. Книга Кира Булычева «Поселок», из известной серии, в ней раньше издавали книги Купера про индейцев, обложка такого ментолового цвета. Девяносто третьего года издания.
Листаю, и натыкаюсь на строчку «Очень больно дышать – двухсторонняя пневмония, для такого диагноза не надо быть врачом». Бегу в комнату к Насте.
Девочка горит от температуры, начался дикий кашель, – схватила ее в охапку, побежала к Сережке, соседу, звоним в скорую, в райцентр, – все скорые заняты, ближайшая приедет не раньше часа-двух, сами едем на его машине в больницу. Там дежурный врач говорит – пневмония. Сделали укол. Потом две недели она лежала, еле выходили. С работы я уволилась. В церковь не хожу. Книгу держу при себе. Вот так дом помог.
Заходите, говорит, если что. Встала и ушла к себе.
– Так вот я к чему, – Василий Егорыч перешел к завершению рассказа, – Я ж тогда не докумекал. Домовой запретил ей вроде как в церкву ходить, вот она и ходила как в воду опущенная, боялась осуждения. Съехали они. Дом бросили. Я утром гусей пасти погнал, – гляжу, все нараспах, куры бродят по дому, – …ночью сорвались они.
Дочки подросли, и больше они тут не появлялись, а зря, дом-то их принял, и тогда, ночью, кто помог спасти ребенка?
Что эта Ольга за человек, такой бардак там оставила, – я потом заходил раз, честно скажу, книжку ту прихватил. Так не приведи бог: у меня поросята померли, один за другим, а в деревне кто не знает: домовой обладает властью над здоровьем и жизнью домашних животных, особенно, новорожденных. Потом гляжу, яблоня засохла, кошка пропала, мух налетело, да что там, у меня двери на ночь на засове, – утром встаю управляться, – двери настежь и стоит облако мошкары. Водкой спасался, – а книжку сжег.
Вот и поверишь тут в темную сторону этого дела.
А дом стоит – двери нараспашку. А допустим, дом купит кто, как его примет этот лешак?
Я по ночам и смотреть в ту сторону остерегаюсь. Придет ко мне, не дай бог. Пацан вон Циркиных полез к ним за яблоками, яблоки летом пропадают: ногу сломал, а из-за чего? Раньше лазил – не ломал. Не обошлось без нечистой силы. То-то же.
Вышло так, что Василий Егорыч рассказ свой прервал на полуслове. Давно уже смеркалось. Наговорился он, вот и прервал.
Возникла продолжительная пауза, – у меня не было слов, чтобы как-то разрядить обстановку. Мы заслушали оркестр лягушек, вдали на реке, соло нескольких собачьих конкурсантов из соседних домов. Глянули на Луну, будто она обещала скатиться к нам на лавку. Но в избу мой собеседник не уходил, – сидел так, обреченно, вроде приуныл даже, на меня внимания не обращал.
