Раздражённо отбросил от себя пульт и откинулся на подушки. Чем заняться? Может взять да и позвонить Борьке Тубарову? А что, это идея! Посидим, повспоминаем свои школьные годы. Я уже было взялся за трубку, но вдруг представил себе, какое впечатление я своим видом произведу на круглолицего и румяного, пышущего здоровьем и совершенно не поседевшего к пятидесяти трём годам друга, и моя рука зависла над аппаратом. Незачем. Незачем расстраивать Борьку. Позвоню, но позже. Просто, чтобы знал. Хорошо бы просто позвонить, а у Борьки вдруг – важные дела. И отложим встречу ещё на полгода. Или ещё лучше – попрошу Егора, пусть позвонит Борису, когда всё закончится.
И я подумал ещё об одной причине, по которой не хотел видеться с Борькой. Мне некогда. Даже не так – мне надо вспоминать и вспоминать одному. Это мои воспоминания. Мои и ничьи больше. Пусть Борька будет частью этих воспоминаний, но пусть он не будет их активной частью. Не хочу, чтобы в мои воспоминания вмешивались чьи-то ещё. Я помню то, что помню я, и так, как я это помню. Чужое мнение и чужая трактовка событий мне не нужны.
Я снова взял пульт и снова пробежался по программам. То же самое – тот же неумолкающий, бессменный, и, по-видимому, бессмертный Петросян, те же бесконечные сериалы и те же свежие старые новости. Может, почитать что?
Вернулся из магазина Егор. Опять долго разувался.
– Егор, всё хотел тебя спросить…
– Что, дядь Жень?
– Ты почему всё время эти свои тяжелющие говнодавы носишь? Дороги как память?
– Старые туфли вышли из состояния пригодности для носки в осенне-весенний период, – честно признался Егор, – а на новые я ещё не заработал. Вот получу от тебя зарплату за апрель и сразу куплю.
Егорке нелегко приходилось жить. Одна мама-пенсионерка. На её пенсию, да на стипендию студента-сына не пожируешь. Учится Егор и подрабатывает. А ведь молодой парень! Ему и девушку в кафешку сводить хочется, и с приятелями пивка попить. Девушка-то есть у него? Ни разу не спрашивал. Знаю его с детства (с Егорова детства естественно), а вот ни разу не спросил. Да наверняка есть…
– Я тебе премию решил выдать, – сказал я. – Целевую. Конкретно на туфли. Достань-ка из бара мой бумажник.
– Да что, не надо, дядь Жень, – запротестовал Егор. – Подумаешь ещё, что я у тебя деньги вымогаю, на жалость давлю. Я к этим бёрцам привык, и что тяжёлые они, не замечаю. А туфли к лету я со степухи куплю.
– Так! – грозно сказал я (получилось не очень грозно). – Я твой работодатель и сам решаю – выписать своему работнику премию или зарплату урезать. Неси кошелёк.
– Кошелёк, кошелёк… Какой кошелёк, – проворчал Егор, копируя Стаса Садальского, и сначала унёс пакеты на кухню, потом принёс мне бумажник.
Я дал ему двести долларов.
– Щедро! – покачал головой Егор.
– Бери. А за апрель твоя зарплата увеличивается ещё на сто долларов. Не спорь! И ещё… Подойди-ка снова к бару. – (Егор послушно вернулся к бару, открыл дверку). – Видишь, там пакет лежит? Белый, пухлый такой. Он запечатан. На верхней полке, видишь?
– Этот? – Егор показал мне конверт.
– Да. Там деньги. Три с половиной тысячи долларов. Когда я умру, возьмёшь его. Это на похороны, на памятник. Памятник дорогой не ставь, ни к чему это. Если что останется, себе возьмёшь. Понял?
– Понять-то я понял, дядь Жень, но ты это… не рано себя хоронишь?
– Да ладно, брось! Ты же врач уже почти. Понимать всё должен, что к чему. Да и сам видишь – состояние моего здоровья тенденции к улучшению не имеет. А лекарства от моей болезни ещё нет. Может, лет через десять-двенадцать изобретут. Может, ты и изобретёшь. Но у меня, увы, этих десяти-двенадцати лет нет. Малосмертов сказал, осталось девять с половиной недель. Вернее, уже восемь. А то и меньше. Так что, молодой человек, не вешайте мне лапшу на уши, не кобеньтесь и слушайте, что вам говорят.
