Однако вернемся к тому дню, когда я, как уже было говорено выше, отсыпался. Придя со службы, я завалился в постель прямо в одежде, думая, что потом либо встану, либо разденусь, но не встал и не разделся. Проснулся я в полной темноте. Открыл глаза, ничего не мог понять. «Уже утро, – думал я, – и пора на службу. Но почему же я так хочу спать?» Я вынул из кармана часы, прислушался, но они стояли. Решил подремать еще немного и опять заснул, но теперь спал плохо, потому что боролся со сном и боялся проспать. Потом я все же пересилил себя, спустил ноги на пол и стал дремать сидя. За дверью послышались шаркающие шаги, и под дверь скользнула бледная полоса света.
– Семен! – крикнул я.
Вошел Семен со свечой. Он был в нижнем белье, босой.
– Семен, который час? – спросил я.
– Да, должно, уже одиннадцать, – зевнул Семен, почесываясь плечом о притолоку.
Я сперва встрепенулся, но тут же опомнился и посмотрел на Семена.
– Дурак, что ли?
– Может, и дурак, – флегматично согласился Семен, – да часы умные.
– А почему же темно?
– Барин, – посмотрел на меня с сочувствием Семен, – ночью всегда темно бывает.
– Ночью? – я потряс головой. – Стало быть, сейчас одиннадцать ночи?
– Ну?
– Так бы сразу и сказал, – проворчал я и с удовольствием завалился опять на постель. Семен не уходил.
– Ну, чего стоишь? – спросил я.
– Тут, барин, мальчик приходил, записку вам оставил.
– Завтра, – сказал я, но тут же передумал. – Ладно, давай.
Семен вышел и тут же вернулся с запиской, подал ее мне и поднес свечу. Я раскрыл записку и увидел английский текст, который спросонья не мог разобрать. «Черт бы подрал этих англоманов, – думал я. – Как будто нельзя написать то, что хочешь, просто по-русски».
– Семен, – сказал я, окончательно проснувшись, – подай-ка словарь. Вон там на полке синяя книжка.
Со словарем я начал кое-как разбираться: «Дорогой друг, если вам позволит время, я буду рада видеть вас между пятью и семью часами вечера. Нам надо о многом поговорить. Я надеюсь, вы светский человек (man of the world, буквально – „человек мира“) и не обидите отказом старую женщину».
Моей надежде на то, что все обойдется само по себе, видимо, не суждено было сбыться.
Я отпустил Семена, разделся и вскоре снова уснул.
Точно в назначенное время я был у Клемишевых. Швейцар сказал, что барыня у себя наверху и ждет меня. Я поднялся. Старуха сидела у окна с вязаньем. Она подала мне руку для поцелуя в своей обычной грубой манере, как подают руку лакеям.
– Take a seat, please [4], – сказала она, кивком головы указав на кресло напротив. – Что нового?
Я пожал плечами:
– Да нового, пожалуй, ничего, не считая того, что надворный советник Барабанов побил вчера стекла в трактире «Соловей» и сидит теперь в полицейском участке.
– Я про это слышала, – сказала старуха. – Что ж, он был пьян или просто так?
– Был пьян и просто так.
– Друг мой, – сказала она с подъемом. – Ты, я надеюсь, догадываешься, зачем я просила тебя прийти?
– Очень смутно.
– А я думала, у тебя есть более ясное представление об сем предмете. Однако же мне все-таки придется тебе сказать все, хотя разговор этот я не могу считать для себя особо приятным. Все дело в том, милостивый государь, что тема уж больно щекотлива.
«Уж для тебя-то щекотливых тем не бывает», – подумал я про себя. Однако вслух сказал:
– Я слушаю вас внимательно, Авдотья Семеновна.
– Да что слушать-то! – неожиданно взорвалась она. – Ты сам на себя посмотри. Как ты себя ведешь? Что люди вокруг говорят? Это ж один срам!
