Я привязывал лошадь к крыльцу, когда дверь распахнулась и на крыльцо выбежала Вера.
– Алексей Викторович! – ахнула она и, сбежав по ступенькам, остановилась передо мной. – Я вам так рада!
Я сказал ей, что тоже очень рад и что с той самой поры, как она уехала из Казани, думал о ней постоянно.
– Так уж и постоянно? – не поверила она.
– Так уж и постоянно, – сказал я. – А где же ваш батюшка?
– А вон он, – сказала Вера.
И в самом деле, на крыльце появился Николай Александрович, как всегда, прямой и подтянутый. Одет он был в красную косоворотку, подпоясанную шелковым ремешком, суконные брюки были заправлены в высокие сапоги.
– Кого бог принес? – спросил он своим уверенным и властным голосом. – Никак Алексей Викторович! Вот уж, как говорится, не ожидал. Надолго ли?
– Да как сказать. Пока что на денек, если не прогоните. А вообще, прислан к вам в уезд судебным следователем.
– Вот оно что, – сказал Николай Александрович. – Слыхал я о том, что у нас новый следователь, исправник на днях сказал, да не знал, что вы. Говорили только, что следователь строгий, крутого характера.
– Ну уж и крутого, – смутился я. – Характера я самого обыкновенного, можно даже сказать, мягкого, но к делу своему пытаюсь относиться добросовестно.
– Да что ж это мы тут стоим? – вдруг спохватился Николай Александрович. – Пройдемте в дом. А ты, Наталья Макарьевна, – обратился он к старухе, – найди, будь добра, Порфирия, пусть лошадь сведет на конюшню, расседлает да даст овса. Овса, слышишь, а не сена!
Мы сидели посреди сада в беседке, старательно расписанной доморощенным художником. Прямо передо мной красовалось изображение пухлой девицы, грустящей у самовара, и надпись славянской вязью: «Не хочу чаю, хочу шампанского». Мне хорошо и покойно, но, не имея смелости сказать о своих чувствах, я продолжаю разговор, начатый еще у меня, в Казани. Я говорю о том же, но как много изменилось с тех пор!
– Я вижу, Вере здесь тоскливо сидеть безо всякого занятия, но что делать, куда податься?
– Можно сколько угодно читать умные книжки, – говорит она, – можно проповедовать самые передовые убеждения, а судьба все равно одна: замужество, дети, семья. Женщина не может иметь какого-то своего дела.
Я пытаюсь ей возражать:
– Напрасно вы так думаете. Если вам так важно иметь свое дело, можно найти какой-то выход из положения. Между прочим, вы знаете, кто такая Суслова?
– Понятия не имею.
– Так вот, Надежда Прокофьевна Суслова – первая в России женщина, которая не захотела мириться со своим положением, поехала в Швейцарию, закончила университет и теперь служит хирургом.
– Женщина-хирург? У нас в России? – Вера смотрит на меня недоверчиво. – Разве это возможно?
– Выходит, возможно. Я читал о ней в журнале «Дело». Кажется, номер с этой статьей лежит у меня в Тетюшах. Прикажете доставить?
– Обязательно! – говорит Вера. – Что ж вы раньше молчали? Как только будете в Тетюшах, сразу найдите этот номер, и если не сможете сами приехать, то пришлите с кем-нибудь.
После этого мы говорим о разных пустяках, но она снова и снова переводит разговор на Суслову. Кто она? Сколько ей лет? Откуда?
– Я вижу, мое сообщение сильно на вас подействовало.
– Я бы очень хотела стать врачом. Здесь меня все подозревают в желании праздно провести жизнь. Мой дядя Петр Христофорович постоянно подтрунивает: «А ну-ка, Верочка, давай подсчитаем, сколько пудов ржи висит у тебя на ушах в виде этих сережек?» Считает, и даже по самому неурожайному году получается пудов пятьдесят. «А сколько пудов овса облегает тебя в виде этой материи?» А тетя Варя однажды сказала, что Лидинька, моя сестра, – человек глубокий, а Верочка, как малиновый фонарик, – снаружи хорош, но сторона, обращенная к стене, пустая. И для вас я такая же пустышка, как для тети Вари.
